Филиппа Карр - Голос призрака

— Это верно.

— Я буду поступать совсем не так, как она.

Никакой мужчина с сильным характером ни за что не позволил бы так командовать собой, как бедный папочка. Я думаю, он по-своему любит ее. Он — уважаемый человек, и я люблю его всей душой.

— Приятно слышать о привязанности к родителям.

— Ты такая смешная, Клодина… такая праведная. Наверное, это в тебе говорит французское происхождение. О да, я сумею наладить свою жизнь.

— Я уверена, что это у тебя очень хорошо получится.

— Так что я считаю возможным позволять ему маленькие интрижки. Вот если бы случилось что-нибудь более серьезное…

Я почувствовала, как забилось мое сердце. Я даже подумала, не рассказал ли ей Джонатан о своей связи со мной. Конечно же, он не мог этого сделать. Но в отношении Джонатана никто не мог быть ни в чем уверен. Разве сама она не описывала его как непредсказуемого?

— Если бы я сочла, что у меня есть действительно серьезная соперница, я могла бы…

Она как бы в нерешительности замолчала; одна из свечей затрещала и погасла.

Наступившая тишина показалась мне зловещей. Я почувствовала себя неуверенной, и у меня возникло огромное желание убежать из этой комнаты, с закрытой прекрасной работы пологом кроватью, убежать от видений, непрестанно возникающих в моем мозгу.

— Ах, эти свечи! — сказала она. — С ними всегда так.

Я напишу жалобу о том, что их теперь плохо делают.

Впрочем, неважно.

Света достаточно.

Она приблизила лицо к зеркалу, на меня теперь смотрело ее отражение.

— О чем это я говорила? — продолжала она. — Если бы появился кто-то, кто не был бы легким увлечением, имеющий для него значение, знаешь ли, Клодина, думаю, я ее так сильно возненавидела бы, что у меня возникло бы искушение ее убить.

Я задрожала. Она сказала:

— Здесь прохладно. Я позвоню, чтобы горничная развела огонь. Что поделаешь, наступает осень.

— Я должна пойти переодеться.

— Спасибо за брошку.

Я поспешила из комнаты, думая: «Неужели она знает? Может, это предостережение? Она ведь сказала:»…У меня возникло бы искушение убить ее…»«.

В этот момент ее отражение показалось мне злым, беспощадным.

«Да, — сказала я себе, — она может убить».

Когда они уехали, я испытала облегчение, хотя дни показались мне пустыми и бесцветными.

Я несколько раз навещала тетю Софи, которая продолжала оплакивать Альберика и больше ни о чем не говорила. Ее глубоко потрясло исчезновение Джессики, и мы обсудили это событие. Тетя Софи откликалась на любое несчастье. Я замечала, что, если все оканчивалось благополучно, как в случае с Джессикой, ее интерес к происшествию угасал. Хотя, конечно, ее интересовало, кто и почему это сделал, что приводило к многочисленным неприятным мне домыслам.

Долли Мэйфер проводила с ней очень много времени. Ранее я пару раз навещала миссис Трент в Грассленде. В первый раз меня потряс ее вид. Она сильно переживала смерть Эви и все время сетовала на жестокость судьбы и на подлость того, кого она называла «этим человеком». Приведись ей встретить Гарри Фаррингдона, думаю, она могла бы попытаться покалечить его, что было, конечно, совершенно понятно.

Когда я заезжала позднее, Долли сказала, что она лежит. Ей было плохо, и она чувствовала себя слишком больной, чтобы принимать посетителей. Она почти не покидала дом. Слуги из Грассленда рассказывали, что она становится «немного странной».

Везде царила печаль, и начало всему этому положила смерть Альберика.

Дэвид объявил, что ему нужно съездить в Лондон, чтобы кое-что купить для поместья. Он также должен был встретиться с торговыми агентами. У некоторых из наших фермеров увеличилось поголовье овец, и сбыт шерсти требовал все больших усилий.

Матушка сказала мне:

— Почему бы тебе не поехать с Дэвидом? Вы не были в Лондоне со времени вашего медового месяца. Если бы ты составила ему компанию, поездка выглядела бы для него совсем иначе. Он бы не смотрел на нее как на скучную и утомительную обязанность, а ждал бы ее с нетерпением. Дом целиком в вашем распоряжении, потому что Джонатан и Миллисент сейчас живут в Петтигрю-холле.

Я колебалась, и она продолжала:

— Я знаю, ты думаешь об Амарилис. Мне понятны твои чувства. — Матушка содрогнулась от тяжких воспоминаний. — Она здесь с нами будет в полнейшей безопасности. Мы будем оберегать ее так же, как Джессику. Ты же знаешь, Грейс не спускает глаз с детей ни на минуту. Мне по-прежнему приходится по двадцать раз на дню втолковывать ей, что случившееся не ее вина. Если бы Амарилис уехала с вами, Джессика скучала бы по ней. Они ведь теперь превратились в маленьких человечков. Они все подмечают. Ну, перестань же беспокоиться по поводу того, что здесь происходит. Ты же знаешь, что некоторое время мы можем управиться и без тебя.

— О, мама, — сказала я, — мне хотелось бы поехать, но…

— Никаких «но».

Кроме того, если бы ты не поехала из-за боязни оставить Амарилис, я бы восприняла это как личное оскорбление. Она будет под наблюдением ночью и днем.

Итак, я решила ехать.

Мы отправились почтовой каретой, и это, наверное, был самый приятный способ путешествия, потому что почтовые станции являлись самыми лучшими гостиницами. И хотя это обошлось нам в кругленькую сумму, Удобства того стоили.

Мы ехали не спеша, сделав по пути две остановки. Дэвид сказал, что из-за того, что я сопровождала его, поездка выглядела скорее отдыхом, чем тяжелой обязанностью.

При подъезде к городу я почувствовала волнение: сначала вдали показались башни Тауэра, затем мы проехали вдоль реки и вдруг оказались в самой гуще городской жизни.

Слуги в доме ждали нас, так как матушка послала письмо с распоряжением подготовиться к нашему приезду. Я вспомнила наше пребывание здесь сразу после свадьбы — в те дни, когда я еще была так наивна; я радовалась, что Джонатан находится в Петтигрю-холле, иначе мне не следовало сюда приезжать.

Дэвид также предался воспоминаниям, и мы с удовольствием поужинали при свечах в столовой, где слуги бесшумно сновали, стараясь угадать все наши желания. Дэвид был блаженно счастлив, но именно в такие периоды совесть тревожила меня больше всего.

Затем мы удалились в свою спальню — приятную, изящную комнату, так не похожую на Эверсли, куда свет проникал через высокие окна и где были тончайшие занавеси и мебель в стиле королевы Анны.

Дэвид сказал:

Ты сделала меня очень счастливым, Клодина, счастливей, чем я мог ожидать.

Затем он наклонился, чтобы поцеловать меня, и заметил слезы на моих щеках.

— Слезы счастья? — спросил он, и я кивнула. Ведь не могла же я ему сказать, что это были слезы искреннего раскаяния и что, хоть я и любила его за доброту, ласку, бескорыстие, я в то же время постоянно думала о том, кто так разительно отличался от него, был безжалостен, бесчувствен, опасен… и, тем не менее, владел не только моими мыслями… Хотя я и зависела от него и страдала от своего предательства по отношению к лучшему из мужей, я не могла разлюбить его. Не была ли это любовь? Наверное, нет. Уместнее было бы сказать — одержимость.