Уинстон Грэхем - Корделия

В этот вечер грань между гением и сумасбродством оказалась, как никогда, неразличимой. Для родных дядя Прайди был стариком, несущим вздор, но для сведущей аудитории он предстал оригинальным мыслителем. В заключение он коснулся некоторых особенностей характера Лорда Палмерстона, своего неумения поддерживать огонь в камине, Шудхиллского рынка и его ужасного запаха, гражданской войны во Франции, музыкального гения Вагнера, скверного качества гобоя в городском оркестре, безобразных фасонов дамской одежды и объяснил, почему баранина из Уэльса тушится лучше всякой другой.

Во время этой речи Корделия заметила среди гостей элегантно одетого джентльмена лет сорока, не спускавшего с нее глаз. Потом, когда сели пить чай, он подошел к ней.

– Прошу прощения, миссис Фергюсон, но мне кажется, что я вас где-то видел. Моя фамилия Прайс.

– Боюсь, что я вас не припомню, – с улыбкой ответила она. С течением времени ее бдительность притупилась.

Брук отошел потолковать с одним из своих друзей, а опоздавший Роберт Берч как раз находился рядом и передавал соседке сахарницу.

– Прошу прощения, – не унимался Прайс, – я не мог встречать вас в бывшем театре "Варьете"? Том самом, где случился пожар?

Удар пришелся не в бровь, а в глаз. Все равно что нож в спину – прямо в респектабельной гостиной. Принимая от горничной чашку чаю, она ответила:

– Вы, должно быть, ошиблись. Я не посещаю мюзик-холлы.

– Еще раз простите. Мне бы следовало знать. Меня ввело в заблуждение поразительное сходство. Те же волосы, глаза, цвет лица… не совсем обычное сочетание…

К Корделии медленно возвращалось самообладание. Главное – сохранить ясную голову. Она взяла из рук Роберта сахарницу и поблагодарила его. Когда он отошел, Прайс продолжил:

– Та дама была приятельницей бывшего владельца, мистера Стивена Кроссли. Конечно, с моей стороны было вопиющей нелепостью предполагать, будто вы могли посещать этот театр… в определенном качестве… вы понимаете… – он окончательно смутился.

– Да, разумеется, мы были знакомы с мистером Кроссли, и Брук даже бывал в его театре раз-другой – без меня. Но вы приняли меня за кого-то другого.

Все еще сконфуженный, он присоединился к общему разговору. Корделия только теперь осознала, сколь велика была опасность. Она убеждала себя, что для тревоги нет причин. Просто это произошло слишком неожиданно – и как раз тогда, когда она почувствовала себя в безопасности.

Гости начали разъезжаться, она провожала их, одного за другим, в том числе и мистера Прайса. Ей почему-то показалось, что он вернется к этой теме, но он извиняющимся жестом коснулся ее руки и, не говоря ни слова, вышел.

Когда отбыл последний из его почитателей, Прайди повернулся и, прислонившись спиной к двери, сказал Корделии:

– Все это очень хорошо, скажу я вам. Все являются с лучшими намерениями и говорят, говорят, говорят! Но вы, должно быть, помните, что я сказал вам в самом начале? Они хвалят книгу совсем не за то, за что нужно.

Корделия прилагала немалые усилия, чтобы понять, о чем он говорит. Хвалят его книгу…

– Но должно же быть что-то…

– Вы имеете в виду землероек? Ну да, неплохой материал, который я задним числом вставил в книгу. Это могло быть написано много лет назад. Сейчас я не нахожу в нем ничего особенного – во всяком случае ничего выходящего за рамки здравого смысла, – он схватил ее за руку и повел обратно в гостиную. – Что с вами? Простудились?

– Нет-нет, все в порядке. Продолжайте, пожалуйста.

– Да, но вы вся дрожите. Ладно, поверим. Никто не обращает внимания на самую важную часть, касающуюся мышей. Это годы и годы исследований. Вы что-нибудь знаете о человеке по имени Мендель?

– Нет.

– Нет. Пирсон Грабтри тоже не знает. Я ему сказал: "Послушайте, что вы носитесь со мной, как с писаной торбой, если есть тот австриец? Мелкие фавориты забудутся, а он останется в истории. Поезжайте, пригласите его в Лондон!" Они только улыбаются. Послушайте, – дядя Прайди отпустил ее руку и начал шарить в карманах. – Вот письмо от того парня – он то ли монах, то ли что-то в этом роде; все бы ничего, но приходится тратить слишком много времени на молитвы. И еще умерщвление плоти, сон в нетопленной келье, ношение власяницы… Впрочем, кажется, у монахов весьма недурная кухня… – Прайди уставился в пространство перед собой, явно заблудившись в мыслях о недурной кухне. Затем развернул письмо. – Вы читаете по-французски? Какая жалость. Так или иначе, взгляните на подпись. Он написал книгу, которая делает мою устаревшей по меньшей мере за два года до публикации. Я сам прочел ее только в прошлом месяце и сразу написал ему. Вот его ответ. Я хочу вставить его в рамку. Да. Теперь вы понимаете? Много шума из ничего. У меня и в мыслях не было подтверждать их любимую теорию эволюции, – он злорадно хмыкнул и почесал затылок. – На самом деле я считаю ее ошибочной. Всегда считал. Они делают слишком далеко идущие выводы. Но разве им что-нибудь объяснишь? Когда-нибудь они поймут свою ошибку.

Корделия собралась было последовать за ним наверх и вдруг заметила еще не разобранную вечернюю почту. Прежде чем она подошла и прочитала адрес на конверте, она уже знала, что верхнее письмо адресовано ей. Последовавший сразу же за первым, этот новый удар оказался вдвое сильнее. Но взяв письмо, Корделия успокоилась: на конверте стоял штемпель Нью-Йорка…

Глава VI

Мистер Слейни-Смит исчез двадцатого октября. Фергюсоны узнали об этом только в четверг, когда в гостиной, как раз перед вечерней молитвой, возникла обезумевшая от горя дама. Она нервно оглядывалась и все не могла стянуть перчатки.

Они не сразу поняли, что она такое говорит. Корделия, немного более других осведомленная о делах в доме Слейни-Смитов, первой уловила смысл ее речей.

– Вы хотите сказать, он вас бросил?

– Не знаю, миссис Фергюсон. Я действительно не знаю. Но я боюсь, я готова к худшему. В субботу он вернулся поздно ночью. Он выпил (об этом можно было догадаться по запаху). В воскресенье он был не в духе – больше, чем всегда. Целый день ни с кем не разговаривал, даже с Сюзи, которая относила ему еду – она немного хромает и, как вы знаете, является его любимицей. Мы затопили камин – несмотря на то, что было тепло, даже душно. Он целый день, не шевелясь, сидел на одном месте – мы не смели подходить к нему. Никогда еще я не видела его таким мрачным, таким неприступным. В понедельник он ушел, как обычно, да так и не вернулся до сих пор. Я понятия не имею, что делать, где искать… дети плачут…

Во время этого монолога мистер Фергюсон нервно мерил шагами комнату, заложив руки назад и сцепив их под фалдами сюртука. Было ясно: он ничего не знает и переживает оттого, что друг не пожелал ему довериться.