Виктория Холт - Сама себе враг

Я видела, что с губ Гастона готов сорваться вопрос, однако брат мой все еще не решался слишком вольно разговаривать с матерью.

Королева продолжила:

– Это – счастливое событие! Это – альянс с Испанией! Дочь испанского монарха станет французской королевой, а наша дочь – испанской. Честный обмен, не правда ли? Испания будет нашей союзницей, а моя дочь… королевой Испании. Елизавета чрезвычайно удачно вышла замуж. Я очень довольна той короной, которая ей досталась, и рада, что дочь моя отправляется в католическую страну.

Тут я испугалась, что мать начнет интересоваться нашими успехами в изучении Священного Писания, – я ведь относилась к этому столь же легкомысленно, как и к другим предметам.

Однако она ни о чем не спросила. Видимо, государыня была полностью поглощена мыслями о тех браках, которые она устраивала.

– Предстоит множество приготовлений, – сказала нам мать. – Вам понадобится новая одежда.

От радости я чуть не захлопала в ладоши. Я обожала новые платья и знала, что для этой пышной свадьбы нам сошьют воистину великолепные наряды.

К знаменательному событию готовился весь двор. Позже я узнала, что народ на улицах роптал и поносил мою мать, но тогда я об этом не имела ни малейшего понятия.

Кажется, нам приходилось подолгу примерять свои наряды. Я смеялась над Гастоном, который в алом бархатном камзоле и широкополой бобровой шляпе гордо стоял перед портными. Он походил на миниатюрного кавалера. А я была похожа на придворную даму со своими присобранными юбками, буфами, широкими манжетами, кружевами и лентами. Все наши домочадцы сбегались полюбоваться нами; нам тоже нравилась наша одежда – настроение портили лишь вездесущие жесткие кружева.

– Я никогда к ним не привыкну, – объявила я; Гастон же ненавидел их даже еще сильнее…

Наряд Елизаветы был самым изысканным из всех, что нам доводилось видеть. Я слышала, как мать заявила, что надо поразить испанцев нашим безупречным вкусом. Бедная Елизавета… Вместо того чтобы сиять от счастья – ей ведь предстояло стать королевой католической страны, – сестра моя с холодным безразличием позволяла примерять на себя одно роскошное платье за другим. Я не в силах забыть ее грустного лица среди всего этого великолепия.

В положенное время мы отправились в Бордо. В карете иногда я сидела по одну сторону от матери, а Гастон по другую, но чаще всего мы путешествовали отдельно от государыни под опекой Мами.

Однажды я услышала, как перешептываются два человека. Думаю, это были какие-то придворные – из самых незначительных.

– Она полагает, что людям настолько понравятся два этих прелестных ребенка, что народ забудет о своей неприязни к ней самой…

И народ, несомненно, любил нас. Я улыбалась и – как меня учили – поднимала руку, благодаря толпу за восторженные крики приветствия.

Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.

– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д'Анкра, – сказала Елизавета.

Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д'Анкр – этот Кончино Кончини,[17] о котором вечно шептались люди?

Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.

По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.

Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.

Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.

– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.

Наконец мы приехали в Бордо.

Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.

Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.

Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.

Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.

– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!

Я знала, что отец завершил строительство старого Арсенала – того самого, на пути к которому был убит. И еще отец построил Отель де Вилль. Как-то мне показали этот дворец, и я с благоговением взирала на великолепную лестницу, резные потолки, изящные двери и замечательный камин в тронном зале.

Все это создал мой отец… При упоминании о нем люди всегда восклицали:

– Как жаль, что он погиб! Какая трагедия для Франции!

Иногда, слыша это, я чувствовала некоторую неловкость, поскольку понимала: люди порицают таким образом нынешнюю власть – то есть, попросту говоря, мою мать; ведь Людовик был еще слишком молод, чтобы его можно было ругать за дурное правление.