Бертрис Смолл - Разбитые сердца

На следующий день Ричард выгрузил на берег стенобитное орудие — большое сооружение из трех бревен, концы которых были обиты железом, установленное на платформе, передвигавшейся на двенадцати деревянных колесах. По сторонам были приделаны железные поручни, за которые брались солдаты и по сигналу с большой силой ударяли этим тараном в стену, откатывали его назад и повторяли все сначала. Мишенью служили выходившие к морю ворота Лимасола — прочная, обитая медью конструкция, усиленная железными балками. По бокам стояли высокие круглые башни, из которых было легко защищать ворота.

На берег выгрузили также две баллисты. Их быстро собрали, и пока таран делал свое дело, откатываясь и вновь ударяя по воротам, над головами солдат летели камни, вызывая панику и уничтожая оборонявшихся в самом городе.

Глядя на то, как подтягивались и падали блоки, как высоко взлетали в воздух камни, падавшие далеко за городской стеной, я не мог не гордиться своим изобретением. За счет простого изменения натяжения и усилия машина оказалась вдвое проще в обращении, удвоилось и ее разрушительное действие. Но мне так хотелось в первый раз увидеть ее в сражении с неверными! Правда, киприоты оставили нас в зубах у шторма, а под конец мы страдали от недостатка пресной воды. Но все же…

Однако здесь не место для самоанализа. Я должен отметить, что оборона города была слабой и по-детски наивной. Поток стрел из обеих фланкирующих башен обрушивался на штурмовавших с долгими перерывами и почему-то ни разу не совпал с моментом входа тарана в зону поражения, тогда как всего десяток английских лучников с рассчитанной точностью поражали каждого киприота, хоть на секунду показывавшегося из-за укрытия. Все, что говорилось об английских лучниках, — чистая правда. Обязательное для каждого англичанина мужского пола в возрасте от двенадцати до пятидесяти лет посещение стрельбищ каждое воскресенье пополудни, постоянное браконьерство в королевских лесах не проходили бесследно. По слухам, хотя у лучших лучников было по одному глазу, они первой же стрелой убивали оленя — чуть позднее я сам с удовлетворением убедился в этом: на десять метких стрелков, участвовавших в штурме Лимасола, оказалось всего шестнадцать глаз! И почти все классные лучники были не меньше, чем по два раза ранены в боях.

К исходу второго дня звук от ударов тарана по воротам изменился, отличаясь от вчерашнего так, как звон упавшей настоящей монеты отличается от звяканья фальшивой, и за час до заката солнца в медных воротах было проломлено отверстие, через которое могли пройти рядом два не толстых человека. С корабля, занимавшего выгодное положение в гавани, нам было видно, как в тот самый момент, когда обращенные к морю ворота были взяты, другие, в задней части городской стены, раскрылись, словно последний удар пришелся и по ним. Через них потянулись из города два-три десятка людей верхом на лошадях и на воловьих упряжках, за ними длинная вереница ослов и, наконец, большая толпа горожан, ехать которым было не на чем. Они устремились в сторону холмов в надежде найти там безопасное убежище. Однако английский король, действовавший со стороны моря, не мог знать, что началось отступление.

Именно тогда Ричард и совершил свой второй безумный поступок. Вскочив на таран, оставленный перед проломленными воротами, он пробежал по нему и скрылся в узком проломе. Любой решительный мужчина или отчаянная женщина, находившиеся по другую сторону стены, вооруженные даже обыкновенной палкой, могли бы разделаться с ним в одну секунду, потому что на нем не было ни кольчуги, ни шлему — он сбросил их, помогая управляться с тараном. С обнаженной головой, в одной холщовой безрукавке, которую рыцари носят под кольчугой, чтобы она не натирала кожу, король Англии ворвался в Лимасол.

Беренгария, с посеревшим, как пепел, лицом, на котором выступил пот, походившая поэтому на утопленницу, проговорила:

— О, безумец, сумасшедший! Они убьют его.

— Никогда! — вскричала Иоанна. — Только не Ричард. Они слишком удивлены, чтобы хотя бы подумать об этом.

В тот вечер мы высадились на берег и через разрушенные ворота прошли к странному розовому дворцу, откуда бежал Исаак. Это был прекрасный дом, совершенно не похожий ни на одно здание на Западе. Единственные ворота в сплошной белой стене вели во внутренний двор с многочисленными фонтанами, темными деревьями и цветущим кустарником, уставленный большими мраморными вазами, полными цветов. Восемнадцать широких ступеней вели из него на широкую веранду, опирающуюся на мраморные колонны, и дальше, в большие, великолепные комнаты, почти пустые, если не считать низких мягких диванов, разложенных прямо на полу подушек да мраморных или серебряных столиков высотой не больше восемнадцати дюймов. Этот простор, пустота и необычность словно чем-то угрожали, и, проходя по помещениям дворца главного киприота, я не мог отделаться от мысли о том, как тосковала бы здесь Беренгария, если бы Санчо удалось выдать ее замуж за Исаака. В этот вечер, когда живой и невредимый Ричард был рядом с нею, на расстоянии вытянутой руки, она была так счастлива, что незнакомая обстановка лишь добавляла ей радостного волнения.

Из-за отсутствия привычной мебели на пришлось сидеть на подушках или просто на корточках, с соблюдением при этом рангов, и есть за карликовыми столиками, что вызывало нескончаемые шутки. Среди этого веселья, стараясь держаться не особенно близко и не слишком ревниво смотреть на пару, сидевшую бок о бок на диване — он с аппетитом ел и прилежно пил, как и подобало победителю, а она, с лицом, пылавшим от счастья, наслаждалась его близостью, — я не переставал думать о том, что видел за стенами дворца, и находил мало утешения в своих мыслях. Там была старая смуглая женщина, худая как палка — она несла ведро воды, когда ее накрыл камень, выпущенный из баллисты. Выпавшее из руки ведро откатилось и лежало здесь же, рядом с камнем, размозжившим ее череп.

Но не только баллисты принесли сюда разрушение и смерть. По дороге во дворец я видел маленького мальчика-киприота, лет семи-восьми, который цеплялся за дверь своего дома, не давая войти туда одному из норвежцев. Тот шипел, как гусь. А рядом крутилась тощая желтая собака, завизжавшая в агонии, когда воткнул ей в бок обломок стрелы.

Мог ли я теперь чувствовать жалость к этой старухе, мальчику и собаке? Я, хладнокровно убивший за один день две тысячи восемьсот сорок четыре человека? Я, поднявший руку, чтобы утопить людей в горячей крови…

3

Я не могу писать о свадьбе миледи Беренгарии и Ричарда Плантагенета как свидетель, потому что лежал пьяный на заднем дворе. Я подстригся, надел свой лучший костюм и отрепетировал музыку, которую собирался играть. В последний момент я зашел на кухню, полную пажей и слуг, а также стражников, пивших вино и хватавших куски поджаривавшегося на вертелах и в печах мяса и в самом веселом настроении помогавших друг другу одеваться. И думал о ней, такой, какой только что ее видел. Она была вся в белом с золотом: белоснежное платье с золотыми лилиями, золотистая накидка с белой каймой и такой же подкладкой… и широкий золотой филигранный обруч, сработанный той же семьей искусных мастеров, что воздвигли ажурный золотой алтарь в памплонском соборе, окружал ее шею и закрывал шрам. Красивая, лучащаяся счастьем… И я представлял себе, давно пережив это в своих снах, как ее черные благоухающие волосы, холодные, но дышащие теплом, теплые, но таящие в себе холод, рассыплются по груди любимого, как раскроются розовые губы и начнется поцелуй, мягкий, потом настойчивый при встрече с зубами и снова мягкий и нежный после соприкосновения языков. Я переживал во сне все интимные прикосновения плоти — колен, живота, грудей и бедер, кроме одного — каждый раз к моменту завершения сон уходил, я просыпался и, охваченный чувственной истомой, устремлялся к колодцу, потому что холодная вода, будь она освящена или нет, всегда большое благо. И я часто приходил к миледи подавленный, опустошенный, оглушенный, но ничего не забывший и думал: «Если бы ты только знала, что тебе предстоит, как ты будешь возмущена, бесконечно шокирована, обижена и оскорблена!»