Евгения Марлитт - Совиный дом

— Дайте друг другу руки, — попросила герцогиня.

Принцесса Елена схватила руку Клодины.

— Простите меня, — сказала она с тихим плачем.

— А теперь позовите Адальберта, — потребовала больная.

Он подошел, сел на край ее постели, и она отвечала на его страстную мольбу о прощении горячим и безмолвным пожатием руки.

— Если бы я могла жить, чтобы утешить тебя, мой бедный друг, — прошептала она. — Я знаю, как тяжело отречься от чего-нибудь. Но они любили друг друга, а ты останешься таким одиноким. Ах, если бы это было в моей власти, как бы ты был счастлив!

— Не говори так, — сказал он, — я буду несчастлив только тогда, если ты оставишь меня, моя Лизель.

— Скажи еще раз «моя Лизель», — попросила больная, взглянув на него, и в угасающих глазах ее снова вспыхнул огонь задушевной любви.

— Моя Лизель! — прошептал он дрожащим голосом.

— Ну иди, Адальберт, я хочу спать, я так устала, поцелуй детей, иди, — повторила она и задремала.

Клодина некоторое время наблюдала за ее спокойным сном. Лишь на минуту усталость смежила ей веки, не более минуты… Она проснулась — герцогиня лежала со странным выражением покоя на лице. Клодина схватила ее руку и ужаснулась: рука была холодна.

— Элиза, Элиза! Открой глаза, проснись!

Герцогиня никого не слышала более.

Принцесса с рыданием опустилась на колени возле изголовья. Все пришли — герцог, доктор, фрейлина.

Было тихо, страшно тихо в роскошном покое.

Потом все вышли, остались только герцог и Клодина.

Они сидели у постели умершей, а в окна доносился колокольный звон, возвещавший о том, что герцогиня заснула вечным сном. Оба самых дорогих для покойницы человека сидели у ее смертного ложа.

29

В саду Совиного дома цвел кустарник, и из черной весенней земли вылезали голубые, желтые и белые головки первых цветов.

Старый Гейнеман возился с кустами роз, снимая с них солому и подвязывая их к новым, свежевыкрашенным подпоркам.

Солнце горячими лучами нагревало старые развалины. Молодые зеленые листочки спешили развернуться… Старик был сегодня вдвойне прилежен: он попросил на завтра отпуск, потому что собирался в Альтенштейн на свадьбу к внучке.

За чистыми блестящими стеклами виднелось лицо фрейлейн Линденмейер, которая разговаривала с маленькой Идой, укладывающей белье. Ида вернулась по просьбе Клодины, собиравшейся рано или поздно переехать в Нейгауз. Когда? Этого не знал никто. Барон все еще путешествовал, а его молодая жена носила глубокий траур по герцогине.

Сегодня она не понимала, что с ней происходит: с утра она носилась по всему дому и ни на чем не могла сосредоточиться. Маленькое хозяйство брата было в идеальном порядке, но она еще раз проверила и расходную книгу, и небольшую домовую кассу. Все валилось у Клодины из рук: она не могла писать, не могла даже заставить себя играть на фортепиано, что обычно успокаивало ее и доставляло большое удовольствие. Наконец, она решила, что лучше всего сегодня пойти погулять. Уже несколько дней она не видела Беаты и маленькой Леони… Может быть, Беата получила известие от Лотаря. Последнее его письмо было из Милана. Он и Клодина не переписывались: молодая женщина так хотела.

— Ведь мы можем все рассказать друг другу устно, — сказала она ему, — и это будет гораздо лучше, а я буду знать от Беаты, как ты живешь, здоров ли и где находишься.

Поднявшись наверх к Иоахиму, она простилась с ним.

— Куда ты? — спросил он.

— К Беате, Иоахим.

Он встал и с любовью посмотрела на нее.

— Скоро наступит время, когда ты совсем уйдешь! — сказал он.

— Я кажусь себе изменницей при мысли, что оставлю вас!

— Моя дорогая, ты и представить себе не можешь, как я рад, зная, что ты счастлива, наконец! Ты хочешь идти в Нейгауз одна?

— Я не боюсь, Иоахим.

Клодина шла быстрым шагом, легко и свободно, как будто сзади у нее выросли крылья.

Она смотрела на бегущий рядом ручей, собравший остаток снега, на мчавшиеся по небу облака, и веселье и сосредоточенность сменялись на ее лице. Охваченная каким-то странным настроением, она вдруг проговорила вполголоса: «А если он уже приехал?»

При входе в парк Нейгауза она остановилась: в ветвях липовой аллеи шумел ветер, дом был безмолвен.

На мгновение робость сковала ее; с бьющимся сердцем и раскрасневшимся лицом оперлась она о столб ворот, не решаясь войти в парк. Снова явилось предчувствие: «А что если он здесь?»

Еще никто не видел ее — это хорошо! Клодина подумала, что ей следовало бы вернуться, да, вернуться! И вдруг отступила в сторону: по аллее быстро мчался всадник. Она узнала его, несмотря на сгустившиеся сумерки, поняла, куда он едет, и невыразимое блаженство охватило ее. Однако он не должен был ее видеть.

Но тут же раздался тихий возглас: охотничья собака, бежавшая рядом с лошадью, узнала Клодину и кинулась к ней.

Лошадь тотчас же остановилась, всадник соскочил и схватил молодую женщину в объятия.

— Наконец! — сказал он. — И ты тут, благодарю!

Не в силах вымолвить ни слова, Клодина спрятала голову у него на груди. Когда они медленными шагами направились к замку, она наконец произнесла:

— Я почувствовала, что ты здесь. Когда ты приехал Лотарь?

— Четверть часа назад, дорогая.

— Куда же ты ехал? — спросила она, и по лицу ее промелькнула лукавая улыбка, удивительно красившая ее.

— К тебе, Клодина, — просто ответил он.

Она счастливо улыбнулась ему.

— Теперь ты должен знать, Лотарь, что я всегда любила тебя. Благодарение Богу, что он направил твое сердце ко мне.

— Направил к тебе? — взволнованно повторил он. — Я полюбил тебя с того дня, как неожиданно встретил у матери-герцогини. Помнишь, ты пела «Фиалку» Моцарта?

— И потом: «Если хочешь отдать мне свое сердце!» О, помню ли я! Но, Лотарь, если ты уже тогда любил меня…

— Не спрашивай, Клодина, — остановил он ее, — тут лежат те мрачные годы, когда я страдал больше, чем могу сказать.

Она замолкла, снова посмотрела на облака и крепче прижалась к нему. Рядом с ней с другой стороны шла собака, а позади лошадь, которую Лотарь держал в поводу.

— Еще одно, — сказала она, взглянув в его взволнованное лицо. — Лотарь, если ты любил меня, то зачем делал мне больно своими колкостями, зачем унижал меня в моих собственных глазах, так что я приходила в отчаяние?

Он с улыбкой посмотрел на нее.

— Ах ты глупышка! Потому, что сердце мое терзалось ревностью и страхом, потому что я страдал от любви к тебе, предвидел, что могло и должно было случиться. Я знал свет и его испорченность, знал, что, напав на тебя, клевета и низость втопчут тебя в грязь. А ты, упрямый ребенок, делала для меня почти невозможным охранять тебя: наконец, потому, что ты не хотела меня понять… Но все это прошло. Теперь ты моя, и я могу быть твоим руководителем, слава Богу!