Хозяйка Мельцер-хауса - Анне Якобс

и тут она услышала фразу, которая привела ее в замешательство.

– Что, он бесплоден? Да это курам на смех. Ты когда-нибудь внимательно смотрела на Лизель?

– Лизель? Ах, ты имеешь в виду малышку Августы. Да ребенку три года – что тут можно узнать?

Элизабет все еще стояла у двери, хотя ей было жутко неудобно подслушивать разговор двух медсестер, у которых был перерыв на завтрак. О ком там шла речь? Пожалуй, о садовнике Густаве Блиферте, который сейчас был на войне. Муж Августы и отец маленькой Лизель. Между прочим, она была ее крестной матерью.

– Просто ты не знаешь майора так, как знаю его я. Моя мать была няней у баронессы фон Хагеманн – я уже тогда успела познакомиться с этим бравым господином. И тоже могла бы взять его в оборот не хуже, чем Августа…

– А Августа как смогла?

Молоденькая медсестра – это была Герта, ужасная злюка – начала тихонько хихикать, а потом заявила, что Августа еще та прожженная лиса.

– Положила кукушкино яйцо в гнездо бедному Густаву, но он хороший парень и не стал заморачиваться по этому поводу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что девочка от майора?

– Да, разумеется. Незаконнорожденная, от красавчика Клауса.

– Ах, вздор. Ничего не вижу в малышке от…

– А я знаю, что говорю.

– Тихо, повариха идет. У нее ушки на макушке. Даже если она делает вид, что ей нет никакого дела.

Элизабет словно вся оцепенела внутри. Она повернулась и направилась в сторону лазарета. Что за злая клевета. Подлое вранье. Надо призвать ее к ответу. Запретить ей распространять подобные гнусности. Даже ради Августы. Августа… Она тогда утверждала, что ребенок от Роберта, тогдашнего камердинера. Ну конечно же – Роберт был отцом маленькой Элизабет, хотя он клялся тогда всеми святыми, что это не он. А если все-таки…

Есть мысли, которые лучше не додумывать до конца. И тем не менее. Если Августа тоже с…

– Фрау фон Хагеманн? Пожалуйста, простите, если я вас задерживаю. Винклер мое имя. Себастьян Винклер. Я был пациентом в госпитале. Может быть, вы помните?

Рослый, коренастый мужчина стоял напротив, робко глядя на нее сквозь круглые стекла своих никелированных очков, и улыбался. Тогда же она одолжила ему «Одиссею» в переводе Фосса, и в греческом оригинале тоже. Для него это было откровением, и он был искренне благодарен.

Элизабет пыталась вспомнить. Боже мой, почему она не помнит… Как неловко. Она посмотрела на его ноги – и ее осенило. Правая нога ампутирована из-за гангрены.

– Ну конечно же. – Она улыбнулась. – Как нога?

Он выдвинул вперед правую ногу, а затем снова убрал ее.

– С протезом все в порядке, но вот с раной время от времени проблемы. Со временем это должно пройти.

– Ну, вот видите, – сказала она, улыбаясь. – А вы тогда боялись, что больше никогда не сможете ходить.

– О, да я скачу, как белка. Только помедленнее.

Они оба посмеялись, его черный юмор был трогательным. В сущности, ему было намного лучше, чем тем бедолагам, у которых пострадала голова, или тем, кто потерял зрение.

– Могу ли я что-нибудь сделать для вас, господин Винклер? Вы меня извините, но, к сожалению, у меня мало времени. Через несколько минут прибудет пополнение.

Он напрягся и расправил плечи, что придало его позе покорность. Она поняла, что он вышел из очень простой семьи и жена майора в его глазах обладала большим авторитетом, была, так сказать, не на одну голову выше. В физическом плане все было наоборот, и Элизабет смотрела на мужчину снизу вверх.

– Мне очень жаль, что я пришел так некстати, госпожа. Я ни в коем случае не хочу обременять вас, тем более отнимать время. Речь идет о детях…

В его взгляде появилась решимость, казалось, это было для него очень важно.

– О детях?

– Мои дети-сироты… Простите, я забыл сказать, что мне поручено руководство детским домом. В этом мне помог его высокопреосвященство Лейтвин, посетивший нас в лазарете, за что я ему бесконечно благодарен. Ах, дорогая фрау фон Хагеманн, вы даже не представляете, сколько детей, оставшихся без родителей, привозят к нам. Конечно, церковь делает все возможное, город и благотворительные организации тоже помогают нам накормить маленькие голодные рты. Но мы зависим от пожертвований.

– Я понимаю, господин… господин… Вислер.

Он покраснел и сказал, что его зовут Винклер, а не Вислер. Элизабет рассердилась на себя за ужасную забывчивость. В следующий миг она заметила оживление в дальнем конце зала – вероятно, прибыла машина с ранеными.

– Господин Винклер, прошу прощения. Я постараюсь обсудить этот вопрос со своей семьей.

Он, очевидно, понимал, что от него хотят избавиться, но все же проявил настойчивость:

– В такие суровые времена особенно тяжело самым слабым, госпожа. У вас ведь тоже есть дети…

Она почувствовала себя неприятно задетой. Должно быть, он видел, как она играла с Лео и Додо в парке, и решил, что это ее дети.

– Я же сказала, мы это обсудим. Говорите, детский дом здесь, в Аугсбурге?

Он тоже посмотрел в сторону входа, откуда в зал только что внесли первого раненого.

– Если позволите, я загляну еще раз перед Рождеством, – сказал он. – Передайте привет медсестрам, которые с такой любовью заботились обо мне. А также фройляйн Йордан.

Элизабет уже собиралась попрощаться с ним, но тут она опешила:

– Вы знаете Марию Йордан?

Он снова покраснел. Это особенно бросалось в глаза из-за светлой кожи: она реагировала на любое проявление чувств. Наверное, ему самому это было неприятно, но ей понравилось. Такой рослый, крепкий, и в то же время такой застенчивый и беспомощный.

– Не то чтобы знаю… Просто однажды мы встретились с ней на террасе, и она сказала мне, что работает здесь камеристкой.

«Посмотри-ка, – подумала Элизабет. – Йордан. Она описала свою ситуацию гораздо более радужно, чем она есть на самом деле».

– Я передам фройляйн Йордан, господин Винклер.

Он поблагодарил и сделал движение, похожее на поклон. Элизабет снисходительно улыбнулась. Какой симпатичный человек. Получил такое тяжелое увечье и нашел новую цель в жизни. Это достойно восхищения. И вселяет надежду. Однако мысль о том, что Мария Йордан произвела на него такое сильное впечатление, все-таки была ей не по душе. С другой стороны, в нынешнем положении было бы большой удачей, если бы Йордан смогла выйти замуж. Бедняжка все еще моталась туда-сюда между квартирой на Бисмаркштрассе и виллой, жалуясь на плохое обращение со стороны баронессы, но так и не осмеливалась поговорить об этом с Мари. Вместо этого она избегала ее, насколько это было возможно, молча выполняла ее швейные заказы и сидела вместе со всеми за кухонным столом. Брунненмайер, которая раньше часто ругалась с Йордан, теперь прониклась к ней жалостью – так рассказала ей Августа, и кормила ее густым супчиком из репы. Мысли Элизабет путались, она внезапно