Эндрю Миллер - Казанова

Ознакомительный фрагмент

— Именно эту сумму я имел в виду, — ответил ей Казанова.

— По воскресеньям я хожу в церковь баварского посла, — сообщила она и добавила: — Поклянитесь, что не станете меня ни с кем знакомить.

Она заплатила за неделю вперед, и, когда собиралась уходить, Казанова спросил:

— Вы будете со мной обедать, хотя бы иногда? Я-то знаю, как тяжело обедать в одиночестве. К тому же вы сэкономите деньги.

Она переехала к нему. Вещей у нее было немного: дюжина платьев, шахматная доска из слоновой кости, на которой она играла как настоящий профессионал, победив шевалье после четырех ходов, томик Мильтона на английском, Ариосто на итальянском и «Характеры» Лабрюйера на французском. Ее звали Паулиной, она была португалкой, и рассказ о ее прошлом занял несколько дней. В этой запутанной истории упоминались жестокие дядюшки, несчастные судьбы, невзгоды и морские шторма. Казанова внимательно слушал ее, склонив голову, как родной отец или добрый пастырь. Его особенно заинтересовал рассказ о романе Паулины с графом А***, который по не вполне очевидным причинам ежедневно являлся к ним в дом в Лиссабоне под видом торговца кружевами. Воспоминание заставило ее покраснеть. Казанова прекрасно понял девушку. Ему был знаком этот тип: истеричка в лучшем, смысле этого слова, чье главное удовольствие — в том здоровом негодовании, с которым она наблюдает собственное соблазнение. Ее сестры стали монахинями и преуспели в своем экстатическом служении Господу. Паулина тоже могла бы мечтать о монастыре, где по ночам над ее постелью витал бы призрак Иоанна Крестителя эдаким чичисбеем во власянице.

Шевалье прочел ей отрывок из Ариосто о похождениях Рикардетто и Фьодеспины. Он недоуменно размышлял, уж не влюбился ли в нее, и уверял себя, что влюбился. Давно ли это происходило, и сколько лет минуло с тех пор, когда подобные связи были не просто игрой, щекоткой нервов, фальшивой монетой, а чем-то большим? Они ели вместе и обменивались изощренными комплиментами. Они заказали свои портреты самому модному художнику-миниатюристу Лондона. На Пэлл-Мэлл пригласили Софи, и они втроем разыграли сценку из семейной жизни. Девочка покорно приняла правила игры. За цену в ярд ленты она назвала Паулину мамой, и ее приласкали. Все это было в высшей степени забавно. Захватывающее приключение. Или сделка. Во сне он таскал на спине мешки с углем, но к завтраку уже успевал об этом забыть. Почему бы ему не радоваться, не чувствовать себя счастливым? Его португалка была истинным ангелом, совершенством во всех отношениях, хотя ее манера есть и действовала ему на нервы. Она подносила к губам персик, словно гостию. И никогда не раздевалась в его присутствии. Ее смущали слуги.

— Мсье, — подражая ей, произнес шевалье перед зеркалом, — даже у любви есть свои приличия.

Когда они во второй раз отправились к мессе на Варвик-стрит, он уже не помнил ее историю. Она внезапно вылетела у него из головы, разрушилась, словно карточный домик, и когда днем, в пору их любовных игр, солнце подкрадывалось к постели, словно старая служанка, а Паулина говорила то ли о своем деде, то ли о бразильской принцессе, то ли о маркизе X., он мрачно кивал, совершенно забыв, кто они такие, и не собираясь ни расспрашивать, ни уточнять. Иногда он думал, что она намеренно драматизирует свою жизнь. Не лучше ли отнестись к ней как к фарсу? Его начали раздражать ее робкие усмешки и упоение собственными страданиями. Найдется ли кто-нибудь, способный утешить его? Разве он не страдал? Неужели она полагает, что быть Казановой так легко? Он уже много недель не смеялся и отдал бы сто гиней за добрую венецианскую шутку.

Все кончилось в августе. Она получила письмо от одного из героев ее нескончаемой истории. В конверт был вложен чек на двадцать миллионов португальских рей. Автор письма выражал уверенность, что Паулина по-прежнему свободна и готова по возвращении в Лиссабон выйти замуж за графа А***. Мартинелли воспользовался популярной английской газетой, печатавшей объявления, и помог ей подыскать добротный недорогой экипаж. Шевалье проводил ее в нем до Кале. Теперь, перед расставанием, он искренно гордился Паулиной. В местечке Пляс-д'Армз, спрятавшись от колючего и соленого дождя, который заменил им необходимые слезы, он последний раз поцеловал ее, вложив в поцелуй свое несравненное мастерство, и помахал на прощание платком.

Казанова ожидал, что почувствует истинное облегчение. Но ему сразу стало ее не хватать, не хватать того развлечения, что доставляло ему осознание недостаточной силы собственных чувств к Паулине. И вот представление подошло к концу, он вернулся назад, за кулисы, и сидел с размазанным гримом, отдыхая перед новым спектаклем.

После ее отъезда он пил в течение часа в гостинице у залива, а потом отправился на судне в Дувр. Ночь была тихая, безветренная, и корабль плавно скользил по зеркальной поверхности вод. Он заплатил пять солов и станцевал под волынку с дочерью капитана. Девушка сказала, что ей пятнадцать лет и она уже устала от морских путешествий.

…

— Итак, синьор, письма, которые вы не смогли сжечь, — не от вашей португалки?

Он покачал головой. Его мозг больше не фиксировал ход времени. Неужели он перестал реагировать на перемены? А может быть, просто уснул? Гостья сидела в кресле напротив него. Старик вгляделся и увидел стол, дверь, очаг, окно. И сразу понял, что, конечно, успел отключиться и проспал какое-то время, потому что огонь в камине разгорелся и в нем пылали уже не бумаги, а дрова, а на столе, очищенном от груды хлама, стояла зажженная свеча высотой и толщиной с детскую руку. Она наполняла комнату шикарным, церковным ароматом качественного воска.

— Синьора, вы должны простить старика…

Назвала ли она ему свое имя? Знаком ли он с ней? Фасон ее платья показался ему несколько старомодным, а вуаль с бахромой, прикрывавшей глаза, была настоящей венецианской zendale. Кто знает, вдруг она тоже родом из Венеции и живет в изгнании подобно ему? Он попытался определить, сколько ей лет: двадцать пять? сорок? Но рядом с ним сидела отнюдь не простая, а вернее, незаурядная женщина, в этом он был убежден. Может быть, к нему явилась княгиня, подарившая Финетт, когда не стало бедняжки Мелампиги?

— Эти письма, синьора, написала женщина, впитавшая ненависть к мужчинам с молоком матери. День, когда я ее встретил, был несчастнейшим в моей жизни. — Он горько усмехнулся. — Все случилось в сентябре. Настала пора первых осенних холодов. Жарба зажег камины. Без Паулины я смирился с однообразным течением дней и почти не выходил из дома, разве что дышал свежим воздухом в саду или отправлялся с Мартинелли выпить чашку шоколада. Если бы человека, любого человека удовлетворяла такая жизнь, скольких опасностей он сумел бы избежать! Но мне она вскоре наскучила, и я, как балованный ребенок, начал мечтать о приключениях, о какой-нибудь захватывающей истории. В этом рассеянном состоянии я как-то встретился на улице с одним давним, но вовсе не близким знакомым. Неким Малинганом, небогатым фламандским офицером, которому я помог в Экс-ля-Шапели. Он остался мне благодарен и по-прежнему был обо мне наилучшего мнения. Уверен, синьора, вы заметили — когда все преимущества у одной стороны, о равенстве не может быть и речи. Признаюсь, этот Малинган был мне безразличен, и хотя он не однажды приглашал меня отобедать в их доме, я неизменно находил предлоги для отказа. Но теперь согласился его проведать, наверное, от скуки. Я побывал у него следующим вечером, увидел там множество иностранцев вроде меня и не смог скрыть разочарования. Все они жаловались на разные тяжкие обстоятельства и, очевидно, бедствовали, но не старались что-либо предпринять и улучшить свое положение, а значит, не блистали ни умом, ни способностями. Я затосковал еще сильнее и сразу после ужина решил откланяться. Но, встав из-за стола, заметил, что Малинган говорит в дверях с какой-то молодой дамой. Она уловила мой взор, обернулась и улыбнулась мне. Поверьте, синьора, на свете не много подобных улыбок. Я был сражен наповал и понял, что не уйду из его дома, не узнав имени юной красавицы. Однако, сделав несколько шагов, уже не сомневался, что мы с ней прежде встречались…