Роксана Гедеон - Парижские бульвары

Едва Бабетта и Тизон вышли, как Ганье повернулся ко мне. Он полагал, может быть, что его подбоченившаяся фигура с колпаком в одной руке и крышкой от горшка в другой кажется мне грозной, но на самом деле вид у него был смешной, прямо как у клоуна.

– Что ты стоишь, идиотка? Ты слышала, что сказала Тизон? Вылей на фрикасе весь уксус и неси завтрак Австриячке с ее выродками – пусть они подавятся этой едой!

– Но у нас нет уксуса, – сказала я, заглянув в буфет.

– Нет? Проклятые поварята, снова забыли купить! Ну, а ты – ты разве не знаешь, что делают в таких случаях? Уксус вполне можно заменить лимонным соком. Давай, пошевеливайся! Бабетта принесла сегодня два отличных лимона.

Я едва не вскрикнула от радости. Казалось, удача сама шла мне в руки. Разрезав лимон на две половинки, я одну часть использовала, а вторую незаметно опустила в глубокий карман фартука. Ганье быстро разъяснил мне дорогу в столовую.

Пока я несла на второй этаж поднос с первыми блюдами, мне бросилось в глаза, что среди посуды нет ни ножей, ни даже вилок, неужели они тоже опасны? И неужели королеву нужно унизить даже в этом?

Радость моя быстро рассеялась, едва я дошла до нужного места. Удаление Тизон ничего не значило. Дверь в столовую была стеклянная, и вся комната прекрасно просматривалась, чем и занимался молодой бравый комиссар Коммуны, сидевший за дверью на стуле. Вид у этого комиссара был прямо противоположный Лепитру, хромому и тщедушному. На груди у молодого комиссара сияла медаль за взятие Тюильри.

Гвардеец открыл передо мной дверь, и я вошла. Первым делом в глаза мне бросилась огромная афиша с «Декларацией прав человека и гражданина», повешенная на стене и датированная первым годом республики. Над камином на латунных плитах был выбит девиз «Свобода, равенство, братство», в углах стояли трехцветные знамена. Я была почти уверена, что переговорить с Марией Антуанеттой мне не удастся, и молила Бога только о том, чтобы она не выдала нечаянно того, что знает меня.

Мария Антуанетта даже не взглянула в мою сторону. Одетая во все черное – Коммуна позволила ей носить траур по мужу, – она казалась смертельно бледной, и ее пепельно-русые волосы стали почти седыми. Она постарела лет на двадцать, но сохранила прежнюю величественную осанку и голову держала гордо, как и подобает принцессе из Габсбургско-Лотарингского дома. Полагая, что в столовую вошла служанка, одна из ее тюремщиц, королева упрямо не бросала и взгляда в мою сторону. Наклонившись к маленькому королю Людовику XVII, она с ласковой улыбкой что-то говорила ему – очевидно, уговаривала поесть. Малыш капризно гримасничал и отказывался.

По левую руку от Марии Антуанетты сидела принцесса Элизабет, сестра казненного короля, и пятнадцатилетняя Мари Тереза, наследная принцесса.

Последняя взглянула на меня и побледнела.

Я собрала все остатки своего мужества и, не произнося ни слова, поставила поднос на стол. Мельком я заметила, как рука принцессы Элизабет скользнула к руке королевы и сжала ее.

Мария Антуанетта вздрогнула и подняла голову. Ее глаза взглянули прямо на меня.

Никогда в жизни я не переживала еще подобного момента. Погубить меня могло не то что слово или неожиданный возглас, но даже внезапная бледность или нечаянный жест, который показался бы комиссару подозрительным. Я могла понять состояние этих несчастных пленниц: проведя в заключении более полугода и видя вокруг себя только лица санкюлотов, вдруг встретить женщину, чье лицо так многое может обещать! К тому же здесь был маленький мальчик, который вообще ничего не понимал в том, что происходит вокруг, и который знал меня еще в Версале.

– Спокойно, – сказала вдруг Мария Антуанетта. – Мальчик мой, успокойтесь. Вам не пристало капризничать. Король не всегда должен говорить то, что ему хочется, не так ли?

Голубые глаза Шарля Луи обратились ко мне, и малыш тяжело вздохнул. Слова матери были ему ясны: она не хочет, чтобы он говорил, что знает меня. Ребенок рано стал проницательным… Опомнившись, я стала расставлять тарелки.

Завтрак заканчивался в гробовом молчании. Комиссар все так же сидел за стеклянной дверью, а в углу стоял гвардеец, при котором я не могла и словом перемолвиться с королевой. Королевская семья, надо сказать, вела себя отменно: волнение принцесс быстро прошло или, по крайней мере, было хорошо скрыто, что касается Марии Антуанетты, то она была само хладнокровие. Один только Людовик XVII поглядывал на меня с беспокойством и нетерпеливо дергал ногами.

Комиссар вдруг поднялся со стула и отворил стеклянную дверь.

– Тресетен! – обратился он к гвардейцу. – Может, пойдем покурим?

Гвардеец расцвел в улыбке.

– А что, это позволено, гражданин комиссар?

– А что тут сделается? Мы всего на пять минут. Я пришлю сюда Тизон.

Они ушли, и я, потрясенная этим, с мгновение не произносила ни слова. Поступок тюремщиков казался мне невероятным. Комиссар, которого приставили к королеве как сторожевого пса, оставляет ее наедине с новой служанкой! Может быть, это ловушка?

Тут я взглянула на королеву и увидела, что она делает мне какие-то знаки. Ее рука с салфеткой подносилась то к губам, то к шее, касалась щеки… Все это было чрезвычайно странно. Королева боится говорить вслух, это ясно, поэтому пользуется знаками. Но разве я могу их понять?

Внезапно мне почудилось что-то знакомое в ее движениях. Что-то далекое, полузабытое, версальское… Да это же так называемый язык веера, которым пользовались любовники, чтобы общаться друг с другом даже в присутствии мужа! Каждый знак обозначает определенные понятия… У Марии Антуанетты нет веера, и она довольствуется салфеткой!

Напрягая все свое внимание, я следила за движением рук королевы. Фразы складывались в предложения, каждую фразу она повторяла по нескольку раз…

«Я подозреваю, зачем вы здесь… если уж вы можете что-нибудь сделать для нашего спасения, то, ради Бога, берегитесь, чтобы вас никто не узнал… особенно та женщина, что наблюдает за нами в тюрьме…»

Та женщина! Гражданка Тизон! Следовательно, предчувствие меня не обмануло: ее действительно надо опасаться больше всего.

Я подошла к королеве и быстро опустила ей на колени половинку лимона. Мария Антуанетта подняла на меня глаза, на лице ее было недоумение.

– Для писем, – прошептала я едва слышно.

На лестнице уже слышались шаги. Я поспешно отошла от стола, еще успев «прочесть» последние слова королевы:

«Сразу после завтрака… я передам письмо через камин в спальне».

Вошла Тизон, показавшаяся мне еще более маленькой и злой, чем прежде. Лицо ее было разгневанным – очевидно, она негодовала на беспечное поведение комиссара.