Время ласточек - Екатерина Блынская

– Ты больше к речке не бегай, а то водяной утянет, – сказал Глеб, отвесив Чубайсу подзатыльник.

Тот, подтерев свой тонкий, девичий носик, шмыгнул и обнял Глеба.

– Не пойду. Я лусарок боюсь.

Глеб плелся до Боровки и улыбался.

– Лусарок… кто ж их не боится?

Шел моросящий дождь и провожал его в родной лесной закут, где теплились окна всего-то четырех домиков, прилепившихся к окраине бора, опушенной акациями.

На кордоне играла музыка. Там у лесника пьянствовал директор местного завода с антоновскими девками, их визг был хорошо слышен через тишину вечера. Наверное, банились.

Навстречу проехал Колдун на гремячем велосипеде. Увидав Глеба, он остановился.

– О, кого я вижу! – шепеляво сказал Колдун. – Шого ты лажаешь по ночи, там Маринка твоя ревет у колонки.

– Побилась, мабуть, с Адолем.

– Увез бы ты ее.

– Да як? В карман не сунешь.

– Ну, попроси мамку, нехай вам паспорты сделает. Вот у тебя есть паспорт?

– На кой ляд он мне присрался?

– Да ты же тут… А… – махнул рукой Колдун и блеснул чересполосицей золотых зубов. – Ты бы уехал.

И, со скрипом усевшись на седло, лениво поехал к дому.

Маринка действительно ревела у колонки.

– Шо? – спросил Глеб, и Маринка помахала перед ним покрасневшей кистью руки, которую она отмачивала в ледяной воде колонки.

– А вот! Я сматюкалась на Лельку, дак он кинулся, мудак! Схватил меня за руку, як вывернет! И вот – гипс нужен!

– Заколебался я уже вас растаскивать, честно сказать, хорэ уже драться. А то вот я уеду, как ты останешься?

– Убегу! – И Маринка хрипло зарыдала. – К бабке пешком уйду.

– Нужна ты ей. Косячница. Что он там?

– Ушел…

– А мать шо робит?

– Спит!

Глеб поглядел сломанный палец Маринки, дернул его со всей дури и сказал на крик сестры:

– Выбил. Не сломал.

Маринка с тяжелораненым выражением лица, опираясь на Глеба, погребла домой.

Всю ночь Глеб не спал. Он ходил по дому, курил, думал. А наутро решил ехать в райцентр поговорить про документы. Нашел в комоде старое, еще зеленое и картонное советское свидетельство о рождении и, надев самую лучшую одежду, которую нашел на вешалке, вывел велик за ворота.

Хрусткий молодой ледок уже каждое утро вставал на лесные лужицы. Дорогу переходили кабаны и лисички, почему-то останавливаясь, глядя на того, кто их напугал. Глеб решил ехать не на коне, чтобы выглядеть не совсем уж дико.

Отходило время таких, как он. Чувствовалось это ясно: с неумеренной силой надвигалось новое, неизвестное. Глеб ощущал, как уходит дикая земля и становится чьей-то – чужой, нелюбимой, приговоренной быть не обихоженной и оберегаемой, а алчно изрытой, взятой в рабство до самого того момента, когда будет брошена под пустырь и самосад.

Земля перестала быть счастьем для человека. Перестала быть даром. Она не слушала больше песни и заклинания, не родила на радость людям. Как с ярмом на шее, мучилась теперь земля, отбывая сроки своего угасающего плодородия. А человек все терзал ее – без молитвы, без благоговения, без всякого обряда и урочного времени.

Он проехал по лесу и увидел обширные, словно выбритые деляны на месте пестрых дубрав, где шумели дубы, помнящие еще Гришку Отрепьева, в здешних лесах ночевавшего на пути из Литвы в Московию.

Были дубы – и вдруг стали на их месте пустые засеки пней.

Глеб остановился и долго смотрел на дымку, идущую из буреломов, где остывали болотца и дышали от солнечного света, внезапно окрасившего этот яростный лиственный пожар.

«Да… Таким макаром они всю зелень порубают», – подумал он со сложным чувством жалости и гнева.

В райцентр он постарался въехать со стороны сельского поселения, чтобы поменьше попадались машины.

Глеб еще покурил у администрации и зашел, миновав толстую охранницу из антоновских.

– Горемыкин, а ты че здесь? – спросила она.

– Паспорт пришел получить.

– Ну, обожди в колидоре.

Охранница набрала номер, поговорила в трубку и бросила свысока:

– Иди на второй этаж, двенадцатая комната.

Глеб бегом поднялся, торопливо проследовал по коридору, горя нетерпением сейчас же устроить скандал или шумно поругаться с кабинетными крысами, но, ввалясь в открытую дверь, замер.

Перед ним сидел военком полковник Суриков, длиннолицый, весь в бородавках, сильнозастегнутый на все пуговки.

– А… заходи, бегунок.

– Я не бегаю, – огрызнулся Глеб. – Хоть сейчас забирайте. На войну.

– Да кому ты там нужен, деятель? Куда тебя на войну? Да! Ты к Маргарите Львовне? Она сейчас придет.

– А вы тут… это… – замялся Глеб.

– Да я, вообще-то, к жене приехал! И очень кстати тебя вот тут и заграбастал!

Глеб оскорбился невозможностью попасть в самое пекло прямо сейчас и выпалил:

– Мой дед был краснофлотец!

– А ты крапивник. Тебе только с сада рябину красть.

Глеб, покраснев, хотел ответить, но не нашелся что.

В кабинете, доверху набитом документами, картотеками и папками, повисла нехорошая тишина.

– Рябину? Это у кого я крал рябину?

– Ну калину… Червону… – с усмешкой сказал Суриков и воззрился на Глеба. – Ты в курсе, что весенним идешь?

– В курсе, – поник Глеб. – Только мне паспорт…

– А в курсе куда?

– На войну?

– Да что ж ты… Хай бог милует… Мамку твою депортировать… Гражданства нет, паспорт хохляцкий. Этот ваш Ярослав Адольфович… Геннадьевич… В детский дом.

– А Маринку?

– Маринку тоже в детский дом!

– Вы че, охренели?

В это время, затаскиваясь в дверь, широкобедрая начальница паспортного стола больно толкнула Глеба в спину.

– Э! Ты потише тут физдифи! Расфиздифелся, Горемыкин! А то поедешь в отделение и сядешь! Да я тебя бы давно вот этими руками вот посадила, если б не знала, что твои все без тебя по миру пойдут. – И, обратившись к полковнику, нежно добавила: – Мишке борща налей, совсем первого не ест…

Суриков улыбнулся в бородавки и снова посуровел.

– Рита, этому выдай справки, что он соколик.

– Да уж… давно ждем! – заколыхалась начальница, согнувшись в поисках чистой бумаги. – Горемыкин, иди… Максим Максимыч на машине как раз… Я тебе сейчас справку, и поезжай, на учет вставай! Быстро! А то совсем сопьешься тут у нас.

– Да мне нужен паспорт только, – сказал Глеб тихо и, подойдя к столу, бросил на него зеленое, как его жизнь, свидетельство.

– Ну вот! Без бумажки ты…

Суриков покраснел и разразился утробным сипением. Так он смеялся. Начальница тоже звонко и противно заржала:

– Ты своими хохляцкими бумажками задницу подотри. У вас гражданства нет.

Глеб сморгнул и почувствовал, как в голове начинает стучать кровь.

– Иди! – быстро шлепнув на лист бумаги печать, крикнула Маргарита Львовна. – Твоя мать тут сколько уже киснет?

– Семь лет.

– Ну, тоже хорошо.