Ева Наду - И пусть их будет много

Вошедшая в комнату Жиббо застала такую картину: Клементина полулежала на кровати и тихо говорила что-то, поглаживая себя по животу. Старуха улыбнулась:

— Дождаться не можешь, когда получишь возможность поговорить со своей девочкой?

Подошла ближе. Взглянула в глаза, коснулась кончиками пальцев нижних век Клементины, взяла женщину за руку.

Повернулась к Жаку Обрэ, стоявшему в изножье.

— Ты хорошо сделал, что позвал меня. Можно было сделать это и несколько дней назад.

— Что? — испугалась Клементина. — Что-то не так, Жиббо? Что не так?

— Успокойся, — проворчала старуха. — Приготовься, сейчас будешь рожать. А ты иди, — строго сказала Жаку Обрэ. — Ступай. Мужчинам тут сейчас не место. Иди и позови сюда Терезу. Или еще кого-нибудь — кто готов помогать.

Жак кивнул. Вышел. Отправив наверх горничную Клементины, набросил на себя плащ и вышел во двор.

Глава 27. Огорчения Дени

С тех пор, как в январе умерла Анна Австрийская, Людовик, оставив Лувр, переехал в Сен-Жермен.

Многие говорили — бежал. В этом была доля истины. Король, и прежде недолюбливавший Лувр, после смерти матери не желал оставаться в нем ни одного лишнего дня.

Выслушав в очередной раз недовольные речи Кольбера, противящегося всякий раз перемене мест, он остался непреклонен.

— Через неделю, — отрезал. — А если вас беспокоят возможные задержки в рассмотрении дел, займитесь организацией переезда и перевозки документов уже сегодня.

Вместе с королевским двором в Сен-Жермен перебрались мертвенные холод и печаль. Король скорбел. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноким. А потому он ни за что не желал отпускать от себя самых дорогих ему людей.

Он приблизил к себе Луизу де Лавальер. Заставил ее выстаивать мессу рядом с королевой. Слышал, как шептались за спиной придворные. Супил брови. И не позволял Луизе ни на шаг отступить от ее королевского величества. Будто доказывал кому-то: "Это — две мои женщины. Одну я уважаю и ценю, другую — люблю. И не вам меня осуждать!"

Не отпускал от себя Мориньера и Филиппа. Призывал их по вечерам, когда приходила пора укладываться спать. Говорил с ними. Звал их с собой на прогулки. Бродя по аллеям сада, доведенным Ленотром до совершенства, иногда обращался к ним с вопросами — пустыми, несущественными. Больше молчал. С ними ему молчалось легко.

Зато, ревнуя к памяти матери, в это же самое время отдалил от себя своего брата — Филиппа. При жизни матушки он с трудом, но терпел то предпочтение, которое королева-мать оказывала своему младшему сыну, герцогу Орлеанскому. Уговаривал себя тем, что тот — слаб и женственен. И кому, как не Филиппу, служить больной женщине утешением.

Потом, отдалившись, не находил в себе сил прийти к матери, как прежде, с открытым сердцем. В последние месяцы являлся к ней не как сын. Как король.

Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице — очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.

Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.

И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа — тем, кому он доверял.

Шел медленно. Думал.

Друзья двигались чуть позади. Молчали.

Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

Сказал:

— Подойдите.

Когда тот приблизился, заговорил негромко:

— Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно — невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

— Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством — тяжкий труд. Кто не правил — тому не понять.

Король взглянул на него пристально:

— В самом деле?

— Да, ваше величество, — не моргнув глазом, ответил Мориньер.

Это была неправда.

Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.

— Он стал высокомерен и спесив, — сетовала она, сжимая пальцы Мориньера. — Я чувствую в этом и свою вину. Я недодала ему любви, не научила быть снисходительным. Я хотела, чтобы он был набожен и благочестив, но и в этом не преуспела. Я знаю, вы любите вашего короля. Вы любили его и тогда, когда он был мальчиком. Не оставьте его и теперь.

Он обещал.

И сейчас, когда он отвечал на вопрос Людовика, он был уверен, что солгав, поступает правильно. Все надо делать вовремя: быть рядом, уважать, любить. Корить себя за то, что изменить нельзя — бессмысленно. А в некоторых случаях — даже вредно.

Мориньеру показалось, что слова его возымели действие. Во всяком случае, Людовик как будто обмяк, оттаял. Сказал вдруг:

— Я знаю, вы давно не были дома. Поезжайте. И возвращайтесь через пару дней.

Разрешение короля оказалось очень кстати. Скоро, думал Мориньер, ему придется покинуть Париж. И надолго, похоже.

Так что теперь было самое время заняться устройством Дени в колледж иезуитов.

Дени встретил Мориньера воплями радости. Скатился по лестнице, обхватил вошедшего судорожно, уткнулся носом. Мориньер едва успел прикрыть ладонью эфес шпаги, уберегая ребенка от травмы.

— Тише, тише, мой дорогой! Что за крики? — улыбнулся.

Дени поднял голову, поймал взгляд. Ничего не говорил. Молчал и смотрел.

И Мориньер — молчал. Глядел в распахнутые глаза ребенка. Держал руку на его голове. Медленно водил ладонью по кудрям.

Вдруг почувствовал, как стало стесненным дыхание. Он отдал плащ и шпагу встретившему его дворецкому, присел на корточки. Прижал ребенка к себе.

Потом они ужинали. Сидели друг напротив друга. Дени глядел во все глаза. Не сводил взгляда. Не улыбался. Будто насматривался впрок.

— Как вы тут жили, Дени, все это время? Как вы занимались? Довольны ли вами учителя?

— Не очень, — опустил глаза мальчик. — Завтра вам, думаю, все расскажут.