Клинок трех царств - Елизавета Алексеевна Дворецкая

– Народишка-то зол! – шепнул Острогляд Эльге, когда она вошла. – Как папас шел от двора, на него кричали разное, камнями и навозом кидали. Еле добрался.

Отец Ставракий служил с обычным воодушевлением, даже больше обычного – опасность обострила его рвение к вере, засияла где-то вдали слава мученика. Но Эльга не намеревалась допустить его до мученического венца в своем стольном городе. Во время службы она с трудом обращала мысли к молитве, в голове крутилось: перед выходом приказать Чернеге, чтобы папаса проводили до двора, а если кто будет сильно кричать или кидать в него чем – хватать и в поруб, одуматься в холодке. Этой замятне глупой нельзя дать разгореться!

Торлейв явился вдвоем с Патроклом, Фастрид и Влатта остались дома. Фастрид была женщиной не трусливой, но не видела надобности ввязываться в раздор, где могут полететь камни от обозленной страхом толпы. Матира Платонида тоже была встревожена, тем более что от обычного ее хора пришли всего три-четыре женщины, в ком любопытство победило страх. Величану с Витляной, как видно, Мистина засадил дома, только Велерад вон стоит. Вон отец Агапий – занят своим делом, вон обе иереевы челядинки…

И вдруг Торлейва осенила мысль. Он еще раз огляделся негустую толпу. Ага, вон Кострец, челядин Ставракия. Но это же значит, что на его дворе никого из домочадцев не осталось…

Торлейв глянул на Патрокла: тот увлеченно, по своей привычке, молился, ничего не замечая, кланялся с самым смиренным видом, доступным такому здоровяку. В такие мгновения Торлейв его не трогал. Бочком, не привлекая внимания, он скользнул к выходу из церкви.

Агнер с Илисаром стояли у лошадей, переговариваясь с Эльгиными бережатыми. Торлейв мигнул Агнеру, и тот подошел.

– Что, намолился?

– Пойдемте-ка. – Торлейв кивнул Илисару, тоже подзывая к себе. – Дело есть.

Он свернул в ближайшую улочку, обогнул дальний угол иерейского двора. Ага, между тынами остается небольшой промежуток, заваленный всяким сором и частично заросший кустами – лучше не надо.

Торлейв оглядел тын и обернулся к Агнеру:

– Подсади меня.

– Нам с тобой? – только и спросил тот, не задавая вопросов, зачем Торлейв лезет к папасу и почему через тын, когда мог бы зайти в ворота.

– Пока нет – может, я позову.

Мощный Агнер присел, подставил сложенные руки, и Торлейв, ухватившись за верхушки тына, подтянулся и сел. Перенес ногу, оглядел пустой двор, примерился и спрыгнул.

Еще раз огляделся – тихо и пусто, только слышно толпу за воротами. Взошел на крыльцо избы – никакого замка. Толкнул дверь и вошел.

Вон она – Псалтирь, лежит на столике под лампадами у икон в углу. Торлейв приблизился. Святой епископ Николай из Мир Ликийских с укором взирал на незваного гостя. Торлейв кивнул ему и успокоительно перекрестился. Посмотрел на Псалтирь, представил, как поднимает деревянную, обтянутую кожей крышку, разнимает листы на первом попавшемся месте – где книга открывается как бы сама, вынимает нож… нет, он бы его вынул еще во дворе, – быстро режет страницу, сует кусок за пазуху… Развернувшись, он пошел назад.

На дворе Торлейв огляделся, взял из поленницы под стеной избы длинное крепкое полено, приставил к тыну и свистнул. Над верхушками тут же показалась голова Илисара – видно, Агнер его подсадил, – и тот протянул руку. Цепляясь за бревна, Торлейв встал на полено, дотянулся до руки Илисара и вскоре уже спрыгнул вслед за тем в щель между тынами. За это время туда заглянули только две курицы.

– Что у него там? – не удержался Агнер.

– Никого и ничего. Дверь открыта. Приходи во время службы – и выноси хоть печь, а не то что лист из библоса, глядь…

При княгине, Мистине и оружниках народ больше не смел кидать камни в папаса, и тот был благополучно доставлен к себе на двор. Эльга уехала, Торлейв направился вслед за нею – доложить о своих открытиях.

– Давай вспоминать, – сказал Мистина, выслушав его. – Сколько раз немцы могли пение слушать, прежде чем жабы появились?

«Все-таки немцы?» – чуть не вырвалось у Торлейва, однако он сдержался. Не надо показывать Мистине, какой он умный, тот сам знает, потому и доверяет свои рассуждения. А ведь все сходится: тот разрубленный денарий с надписью «Оддо», кусок пергамента – у кого в Киеве еще такое водится, здесь из кожи только обувь да ремни делают. Нетвердая рука писца – срисовывал незнакомые ему греческие буквы, но калам[79] в руке держать умеет…

Но зачем? Зачем жабы, зачем перевернутые строки «О катико́н эн воифи́а ту ипси́сту»? Вообразить Хельмо, читающего псалом наоборот над сушеными жабами, у Торлейва не получилось.

– Они прибыли в день Ярилы Зеленого… – начал вспоминать он, – а нет, только Хельмо. Потом четыре дня ждали остальных. Потом они грамоты княгине принесли… Уже потом были раз в церкви, возле меня стояли. Не уходили никуда, всю службу, все четверо, это я уверен. Я все смотрел на них, как им наша служба нравится.

– После той службы отец Ставракий их и повел к себе в дом, – добавила Эльга. – Тогда они и могли видеть Псалтирь.

– А потом? – спросил Мистина. – Еще они в церкви бывали?

– Еще приходили, – кивнул Торлейв. – С тех пор сколько служили – два, три раза? Я их вроде все время видел… Нет, постой, все время видел только Хельмо и Рихера. А иереи их не всегда приходили. То один захворает, то другой.

– Так и вижу, как Тудор Телега лезет через тын, – кусая губы, чтобы не смеяться, вставила Браня. – Да тын под ним рухнет, будто из соломинок сплетен!

– Она права, – согласился Мистина. – Едва ли это сделали отцы.

– Жабы появились когда? – спросила Эльга. – После первой той службы?

– Нет, – ответил ей Мистина, – это я помню: после грамоты дней двенадцать прошло.

– Надо у отца Ставракия спросить, – подсказала польщенная Браня. – У него все дни по святым сочтены. Сколько раз он служил между приездом немцев и покладом?

Выждав, пока толпа разойдется, Эльга послала отроков за греком. Камнями не кидали, но «Вон колдуна повели!» и «Чтоб ему перекосило, проклёнушу!» слышали не раз.

– Да зачем мне замки и запоры! – В ответ на упрек княгини отец Ставракий воздел руки. – Какие у меня сокровища на земле? Чашки глиняные, плошки деревянные, ложки костяные. Если кому надо, кто еще беднее меня – пусть возьмет, я не упрекну. А золота и серебра