Людмила Третьякова - Дамы и господа

— Разрежь и раскрой, — был отдан приказ.

Поляков исполнил, вынул несколько листов бумаги, на­ложенных сверху, и не успел еще вынуть лежащего в рамке первого портрета, как Варвара Петровна сказала:

— Подай!

Весь ящик был подан и поставлен на стол перед нею.

— Ступай! Дверь затвори!

Рядом с Агашенькой (женой Полякова. — Л .Т.) стояла я в смежной комнате, притаив дыхание… Что-то будет?

При этом скажу, что мы, все домашние, по первому слову, произнесенному Варварой Петровной при ее пробуж­дении, всегда знали, в каком она духе и каков будет день.

На этот раз все предвещало грозу, и мы со страхом чего-то ждали.

Через несколько времени мы услыхали стук какого-то предмета, брошенного об пол, и звук разлетевшегося вдре­безги стекла. Потом удар опять чем-то по стеклу и что-то с силою брошенное об пол, и все затихло.

Конечно, мы догадались, что бросались и разбивались детские портреты.

— Агафья! — раздался грозный голос Варвары Пет­ровны. Агафья вошла. Барыня указала на пол. — Прибери это, да смотри, чтобы стекла не остались на ковре.

Потом двинула на столе ящик.

— Выбросить это, — добавила она.

В эту же зиму все трое детей умерли».

Дочь Тургеневой, свидетельница этой страшной сцены, добавляла к своему рассказу, что это был единственный мо­мент, когда мать снизошла до человеческих привязанностей своего сына. «Ни прежде, ни после, — писала Житова, — никогда Варвара Петровна больше не упоминала о семействе Николая Сергеевича».

После кончины матери, встретившись с уже замужней сводной сестрой, Николай Тургенев со слезами говорил о своем отцовском горе. Больше потомства у них с женой не было. Он очень сокрушался, и вот тогда-то Житова услышала от него:

— On dirait, gue c'est la malediction de maman, gui a amenemes enfants au tombeau. Можно сказать, что проклятие маменьки свело моих детей в могилу.

И.С.Тургенев — П.Виардо:

«Я ничего не видел на свете лучше Вас. Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благодарность не имеют границ и умрут только вместе со мною».

За границей из-за постоянных разъездов певицы Тур­генев часто расставался с семейством Виардо. Томительные недели и месяцы без Полины были заполнены мыслями о ней. Все, что имело к ее имени хоть какое-то отношение, становилось для него интересным. Желая увидеть родину певицы, Иван Сергеевич отправился, как он шутил, «шлять­ся по Пиренеям», начал изучать испанский язык.

С восторгом принял он приглашение супругов Виардо по­гостить в их имении Куртавнель под Парижем и очаровался романтикой этого места: замком, огромным таинственным парком. В этом обиталище владычицы его сердца ему очень хорошо работалось. В Петербург, в редакцию журнала «Современник», один за другим летели объемистые пакеты. И все с вещами превосходными! Тургенев сам чувствовал это и радовался за себя, за свою способность вдали от родины словно воочию видеть перед собой картины родного Спас­ского, лица друзей-крестьян, с которыми ходил на охоту, рассказы которых мог слушать часами и восторгаться — восторгаться изумительной выразительностью их языка, естественностью, умом, наблюдательностью и тонким чувством прекрасного, такого неожиданного в неграмотных людях.

Все было как нельзя лучше. Все удавалось. Холодной струйкой в это счастливое бытие вползала только мысль о деньгах. Гонорары поступали неаккуратно, после настоя­тельных напоминаний, или не поступали вовсе. Матушка денег упорно не слала.

…Весной 1850 года Тургенев получил от Варвары Пет­ровны письмо. Она сообщала, что, продав их слишком боль­шой московский дом на Самотеке, обосновалась в другом — на Остоженке, простом, изящном и уютном. И конечно, этот дом ждет его, «матушкино солнце», — Ванечку. Еще она извещала, что здоровье ее резко ухудшилось, потому ему следует ехать домой безотлагательно, на что она и посылает ему шестьсот рублей денег.

Тургенев вернулся. Дом на Остоженке, с тех пор ни­чуть, кстати, не изменившийся, ликовал. Был дан боль­шой обед с приглашением московских родственников и знакомых. И все, кто видели любимца хозяйки, могли бы повторить вслед за Ф.М.Достоевским, который с первой встречи был совершенно пленен Тургеневым: «Что это за человек!.. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован… Наконец, характер неистощимо-пря­мой, прекрасный».

Все соответствовало действительности, кроме богатства. Да какое там! Гости остоженского дома были бы изрядно удивлены, если б узнали, что наследник Варвары Петров­ны занимает у слуг на извозчика: то рубль, то тридцать копеек.

И вот эта-то окаянная житейская проза, самая что ни на есть обыденная, пошлая, которая, кажется, и краем не долж­на коснуться таланта такой величины и единственности, как Тургенев, разнесла в клочья и без того шаткое равновесие тургеневской семьи.

Началось с того, что Иван Сергеевич встретился с бра­том и тот рассказал, в каких тисках нужды ему приходится жить. Матушка пожелала, чтобы он перебрался в купленный ему на Пречистенке дом. Николай Сергеевич оставил пусть мизерные, но все-таки заработки в Петербурге, надеясь, что мать от огромного своего состояния теперь освободит его от забот о куске хлеба насущного. Не тут-то было! Старший Тургенев признавался младшему: «Все, что только можно было продать по мелочи, — продано». Разбившись как-то с женой на дрожках, Николай Сергеевич был вынужден расстаться со своими жалкими накоплениями, задолжал врачам, провизорам. Картина вырисовывалась достаточно ясная.

Что до Ивана Сергеевича, то он тоже уже не сомневался: жить придется от гонорара к гонорару вкупе с поденщиной — переводами.

И братья решили вдвоем обратиться к матери с прось­бой «определить им хоть небольшой доход, чтобы знать, сколько они могут тратить, а не беспокоить ее из-за каждой безделицы».

Не нарушая давно заведенных и незыблемых порядков, они после доклада камердинера вошли в кабинет матери.

Против всех ожиданий Варвара Петровна выслушала их спокойно, как будто даже сочувственно и обещала срочным образом решить сыновьи затруднения.

На следующий день в руках Ивана и Николая была бумага, где каждому «назначалось» по деревне. Так назы­ваемая дарственная не имела юридического оформления, а потому цена ее не превышала стоимости листа бумаги, на котором была написана.

Когда Иван сказал об этом матери, то услышал:

— Я просто тебя не понимаю, Жан, чего ты еще от меня хочешь? Я отдаю каждому из вас по имению…

Разумеется, Варвара Петровна по своей многоопыт­ности в юридических тонкостях имела дело с десятками, если не сотнями деловых бумаг и прекрасно знала, что ее «подарок» никакой законной силы не имеет.