Девушка в белом кимоно - Ана Джонс

Под ногами хрустит земля, и трава хлещет меня по лодыжкам.

Хатсу идет следом за мной. Я останавливаюсь почесать зудящие царапины, и она меня догоняет. Когда она подходит ближе, я начинаю снова двигаться вперед. Она держит руку у лица, чтобы не дать ветвям хлестнуть себя по лицу. Чем дальше я иду, тем гуще становится поросль.

Из-за забора до нас доносятся голоса, там по улице люди идут по своим делам. У меня сжимается сердце. Мы обе останавливаемся и смотрим на бамбуковый забор. Я закрываю один глаз, а вторым приникаю к щели между планками. Там по дорожке идут два монаха в возрасте, и один из них — в длинной белой рубахе.

— Простите, — я стараюсь говорить спокойно. — Здравствуйте!

Разговор между ними стих. Потом опять раздалась приглушенная реплика, а затем:

— Да, здравствуйте?

— Здравствуйте, — Хатсу прижимается лицом к забору рядом со мной.

— Вы не подскажете, далеко ли тянется этот забор? Мы пытаемся отсюда выйти.

— Откуда? — спрашивает монах.

— Отсюда, — отвечаю я, надеясь, что спасение ближе, чем мы думали. — Мы хотим перебраться на другую сторону.

Возникает пауза, после которой нам отвечает суровый тон:

— Дети мои, вы уже на другой стороне.

Мы с Хатсу переглядываемся. Что он хотел этим сказать? Они что, уходят?

— Подождите! Пожалуйста! Простите? — я бью ладонью по забору.

— Брось, Наоко. Если это не брат Дайган, то эти монахи нам не помогут. Даже монахини, которые живут и работают в соседнем монастыре. Они знают, что это за место, и пока мы находимся здесь, внутри, они ничего не могут сделать. Таковы правила.

Я выпрямляюсь и наконец отваживаюсь на вопрос:

— Да что же это за место такое, Хатсу? Скажи. Я хочу услышать это.

Она смотрит на меня внимательным взглядом.

— Здесь Матушка помогает тем, кто опоздал сделать аборт, — пожимает она плечами. — У нее такой бизнес. Только и всего, — и с этими словами она разворачивается и начинает пробираться через кусты обратно, в том направлении, откуда мы пришли.

На этот раз я бегу за ней.

— Мне нужен мой ребенок, Хатсу!

Она рывком оборачивается ко мне.

— Йоко тоже хотела своего ребенка. Она хотела выбраться отсюда до родов, к тому дому, родить и оставить ребенка там на пороге. Но у нее начались схватки раньше времени.

— К какому дому?

Хатсу отбрасывает прямые волосы со лба и закатывает глаза. Потом она разворачивается, явно устав от моих вопросов.

Я трогаю ее за плечо.

— Хатсу, к какому дому?

— Тому, в котором принимают детей смешанной крови, — и она снова пошла, расталкивая перед собой ветки. — Он там, в Оисо. Их приносит туда какая-то женщина, точнее не знаю. Только я слышала, что он переполнен и там полно болезней, так какая разница?

Я делаю широкий шаг, чтобы не оцарапаться о низкие ветки ежевики, тщательно обдумывая ее слова. Ветки хлещут меня по щекам, но я отмахиваюсь от них, не сбиваясь с мысли.

— Так ребенок Иоко был смешанных кровей?

— Да. Я узнала, что это был мальчик. Хорошие у него были легкие, правда? — говорит она. — Как громко он кричал!

Кричал. А потом умолк. Я останавливаюсь.

— Хатсу.

Она поворачивается ко мне, и я вижу боль в ее насупленном лице. Она знает, о чем я спрошу. Что я должна узнать.

Мое сердце стучит громче, чем звучит мой голос.

— Что Матушка сделала с ребенком Йоко?

Ее губы сжимаются в тонкую линию.

Я подхожу к ней ближе, не отрываясь от ее глаз.

— Скажи.

Она наконец отводит взгляд и тяжело вздыхает.

— Она закрывает им носы.

Я смотрю на нее, ошарашенная немыслимой правдой.

— Матушка Сато делает это сразу, как они рождаются. Обычно еще до того, как они делают первый вдох, но этот малыш боролся за свою жизнь.

Рука сама взлетает к моим губам. Из глаз сами по себе текут слезы. Дух жизни входит в тело только с первым криком. Ребенок Йоко закричал. Я его слышала. Он объявил о своем приходе в этот мир. У меня перед глазами возникает образ младенца, напрасно корчащегося в удушье, и несчастной матери, которая видит, как он умирает.

Она чудовище. Чудовище. И кем мне тогда считать обаасан? Отца? Я начинаю задыхаться, привалившись к забору, мне никак не выровнять дыхание. Во мне все кричит от ярости и боли. Я никому не позволю прикоснуться к моему ребенку! С этого момента у меня больше нет семьи. Только Хаджиме и Кендзи. И мой ребенок, который будет кричать со всей силой своих легких.

Хатсу подходит ближе, ее голос звучит ровно и отстраненно.

— Она просто деловая женщина, Наоко. И получает свой доход от таких, как мы, давая нам укромное место, где бы мы могли укрыться от позора и не бесчестили бы свои семьи. А с тех, кто не может оплатить все ее услуги, она берет плату только один раз. За роды и избавление от младенца.

Избавление.

Это слово, как нож, вспарывает мою решимость. Слезы теперь живут своей жизнью. Я же только вытираю нос и всхлипываю.

— Но почему она не относит детей в тот дом, о котором ты говорила? Она же не могла не подумать, что так будет для всех лучше?

Она хмурится.

— Как по-твоему, сколько больных детей они могут принять? И зачем это им? — она поворачивается и продолжает свой путь. — Эти дети никому не нужны. Где они будут жить, когда вырастут? Если они вырастут. При таком количестве этих никому не нужных детей, которые лишь будут прозябать в голоде и без крова или умрут где-то на улицах, Матушка Сато считает, что то, что она делает, — милосердие по отношению к матери и ее ребенку, — она выходит из зарослей на дорожку и снова поворачивается ко мне. — И может быть, она права.

Я выхожу на дорожку вслед за ней.

— Это не может быть милосердием, — больше я не говорю ни слова. Все мои инстинкты требуют, чтобы я немедленно бросилась сквозь заросли и бежала как можно дальше отсюда. Должен же этот забор где-то закончиться.

— Хатсу, у меня есть муж, — говорю я дрожащим голосом и разглаживаю ткань над моей едва обозначившейся выпуклостью живота, убирая прилипшие к нему веточки. — И мой