Сьюзан Ховач - Богатые — такие разные. Том 2

— Блаженны кроткие, — читал я когда-то на другой вышивке моей тетки, — ибо они наследуют землю».

«Интересно, как это им удастся», — озадаченно спрашивал я, проведя семестр в школе. Но мать просто считала меня богохульником и сердито говорила, что с нее достаточно послевоенного безбожия и что, к ее большому сожалению, я не удосужился прочесть какую-то поучительную работу по теологии, ограничиваясь спортивной хроникой в «Цинциннати Инкуайерер».

«Да, мама», — отвечал я, чувствуя себя слишком кротким, чтобы наследовать землю. Я приходил в ужас от мысли, что она узнает о моем любимом хобби — азартной игре.

Я прекрасно осознавал свое положение заблудшей овцы в такой культурной, интеллектуальной семье и делал героические усилия, чтобы скрыть от нее истинные размеры своего отклонения от ее нормы. Однако, поскольку претензия на что-то — дело необременительное, а отрочество мое продолжалось, я постепенно становился все застенчивее и беспокойнее. Я любил мать и сестру, но у меня не было ничего общего с ними. Отчим в моем представлении был подобен марсианину. Отца я помнил недостаточно, чтобы понимать, был ли я похож на него, или нет. «Кто я?» — спрашивал я себя, но, кем бы я ни был, какова была моя роль в этом благонравном, изысканном, притуплявшем разум и чувства пригородном Эдеме?

Я в отчаянии задавался этим вопросом в сотый раз, когда, вернувшись к обеденному столу после телефонного разговора с Нью-Йорком, мать раздраженно объявила: «По-видимому, с тобой намерен встретиться твой дядя Пол».

Мы встречались с ним на свадьбах и похоронах. Свадьба матери с Уэйдом, свадьба Викки и Джейсона Да Коста, свадьба Пола с Сильвией — смутно припоминал я. Похороны помнились более отчетливо: отпевание бабушки Шарлотты, приходившейся сестрой Полу, похороны его матери, моей древней прабабки. А самым трагическим воспоминанием была смерть моей веселой, прелестной кузины Викки, дочери Пола. Во время всех этих семейных сборищ Пол вряд ли перекидывался со мною полдюжиной слов; но перед моими глазами всегда встает картинка: появление Пола в забитой людьми комнате, когда все головы поворачивались к нему с восторженным уважением и благоговейным страхом.

Случалось, он навещал нас во время своих деловых поездок в Веллетрию, и тогда мать с обожанием вцеплялась в него, а отчим говорил что-то почти интересное, сестра же моя Эмили достигала новых высот красоты и ума. Я смотрел на него, желая приблизиться, но меня охватывало мучительное чувство неполноценности. Темные глаза Пола порой с любопытством задерживались на мне, словно пытаясь выяснить, действительно ли я такой слабоумный, каким выглядел.

Очевидно, вызвать меня к себе Пола заставил инстинкт, а не логика. Но каковы бы ни были его соображения, он протянул мне руку, вырвал меня из чуждого мне мира и повел через Аллеганские горы в тот, другой мир, где, я знал, я буду чувствовать себя как дома.

И тогда мне стало ясно, кто я.

«Я вижу в вас себя, Нэйл», — сказал он мне однажды. В своей семье он тоже был заблудшей овцой, и я тоже видел в нем себя. Он был таким, каким хотелось быть мне. Героем, потребность поклоняться которому у меня не проходила, отцом, которого у меня не было. И когда я в восторге созерцал ореол его потрясающего могущества, мне так страстно хотелось следовать по его стопам, что скрывать свои амбиции от него почти не удавалось.

— Что мне делать? — Я по-прежнему был почти неспособен говорить в его присутствии, но ухитрился все же выпалить пару односложных вопросов. — Как мне показать вам, на что я способен.

Он сказал мне, что нужно упорно работать, похлопал меня по плечу и вышел. Он был достаточно сдержанным и, несмотря на все свое обаяние, часто казался холодным. Оглядываясь на прошлое, я думаю, что не только мое тщеславие, но и моя страстная жажда почувствовать хоть какое-то проявление любви заставляли меня так упорно трудиться в эти волшебные летние месяцы моего пребывания вместе с Джейком, Кевином и Сэмом в Мэне.

Я был его внучатым племянником, но Пол никак не выделял меня, и, если бы не Сильвия, озабоченная состоянием моего здоровья, я вполне мог бы забыть о том, что принадлежал к этой семье. К июлю 1926 года я понял, что у Пола не было любимчиков, но все же всячески старался не страдать от его отчужденности. Однажды он вернулся из короткой поездки в Нью-Йорк и пожелал говорить со мной наедине.

Он увел меня посреди обеда из столовой в библиотеку. Естественно, мне показалось, что я что-то сделал не так. Едва я с железной решимостью проглотил комок в горле, как он улыбнулся мне, и когда в его глазах загорелся мягкий свет, я ощутил всю его привязанность, которой мне так не хватало.

— Садись, Нэйл, — пригласил он. — Мне нужно с тобой поговорить.

Мы уселись один против другого у окна, за небольшим столиком. За окном опускался вечер, и сумеречный полусвет казался таинственным. Мне не было видно выражение его глаз, но он, наконец, наклонился в своем кресле вперед и резко проговорил:

— Сегодня я подписал свое новое завещание. Ты получишь все, что хочешь.

Я был ошеломлен. Попытался сказать, что я больше всего хотел бы, чтобы он дожил до глубокой старости, но он оборвал меня на полуслове.

— Не нужно никаких банальностей, — сказал Пол. — Я принял решение в отношении больших сумм денег и хочу быть совершенно уверенным в том, что мы понимаем друг друга. В частности, я хочу, чтобы ты понял, что большое состояние и власть, которую оно дает, не благо, а бремя и что я назначил тебя своим наследником не потому, что ты мой внучатый племянник — я несентиментален в вопросах кровного родства, — а потому, что считаю, что ты способен нести это бремя и не допустить, чтобы его тяжесть стерла тебя в порошок. У твоей матери есть недостатки, но она дала тебе имя прочной семьи, цивилизованное воспитание и внушила основы христианской этики. Как агностику, мне достаточно чуждо восхищение нравственной силой христианских принципов, и, даже будучи циником, я способен сохранить врожденную веру в добродетели семейной жизни. Но никогда не считай себя неуязвимым, Нэйл. Помни философию греков и не делай ничего сверх меры.

— Да, сэр, — с уважением отозвался я, думая о том, как странно было то, что эти слова, в устах моей матери звучавшие так скучно, прозвучали теперь исполненными такого грандиозного значения.

Он говорил мне, чтобы я воздерживался от неумеренной выпивки, и предупреждал о том, как коварная привычка к алкоголю выходит из-под контроля:

— …И когда за завтраком перед тобой стоит стакан с глотком джина, разведенного апельсиновым соком, не предлагай его никому, оставь все себе. Ты не можешь себе представить, как тяжело жить с этим. И тебе будет нелегко отделаться от этого постоянного напряжения… Скажи, а этот твой поразительный неудачник отчим говорил с тобой когда-нибудь о сексе?