Сидони-Габриель Колетт - Клодина замужем

– Рено, Рено, дорогой папочка! Уже шесть часов! Пожалуйста, идёмте в Школу, доставьте приятную неожиданность Мадемуазель перед ужином!

– Увы! – вздыхает он, не желая примиряться с неизбежностью. – Вот и женитесь после этого на юной гордячке и дикарке, а она будет вам изменять с главным городом кантона, насчитывающем аж тысячу восемьсот сорок семь обитателей!

Я провожу щёткой по коротким волосам, сухим и почти невесомым, бросаю тревожный взгляд в зеркало – не состарилась ли я за полтора года? – и вот мы уже на площади Часов; площадь так круто уходит вверх, что в базарные дни многочисленные лотки не могут на ней удержаться и скатываются с оглушительным грохотом.

Благодаря присутствию моего мужа, а также короткой стрижке (я с тоской вспоминаю завитки своих длинных рыжевато-каштановых волос, доходивших мне до пояса), меня никто не узнаёт и я могу глазеть по сторонам в своё удовольствие.

– Представляете себе, Рено: вот та женщина с ребёнком на руках – Селени Нофли.

– Эта та, которую выкормила родная сестра?

– Совершенно верно. А теперь она вон выкармливает! Как это можно?! Гадость какая!

– Почему гадость?

– Не знаю. А у Душеньки всё те же мятные леденцы… Может быть, она перестала их продавать после отъезда Люс…

Главная улица – трёх метров в ширину – так круто идёт под уклон, что Рено интересуется, где тут у нас продаются альпенштоки. Но приплясывающая Клодина, надвинув канотье на глаза, увлекает Рено за собой, уцепившись за его мизинец. Стоит этим двум чужакам пройти мимо какого-нибудь дома, как на пороге сейчас же появляются знакомые лица, на которых написана скорее враждебность; я могу назвать их всех по именам с перечислением пороков и тайн каждого.

– Похоже, ожил один из рисунков Гуардо, – констатирует Рено.

Я бы прибавила: отчаявшегося Гуардо. Это спуск через всю деревню раньше не казался мне таким крутым, улицы – столь кремнистыми, а папаша Сандре – таким воинственным в своём охотничьем костюме… И неужели слабоумный старик Лур улыбался так же противно, когда я жила здесь? Перед тем как свернуть на Бел-Эр, я останавливаюсь и говорю:

– Подумать только! Кажется, госпожа Арман вообще не снимает бигуди! Она накручивает их вечером, перед тем как лечь в постель, утром забывает снять, а потом, увы, слишком поздно; она оставляет их на следующую ночь, а утром всё начинается сначала. Сколько себя помню, она с ними не расстаётся, бигуди вечно торчат у неё, словно черви, на сальных волосах!.. А здесь, Рено, на пересечении трёх дорог, я десять лет восхищалась необыкновенным человеком по имени Эбер; он был мэром Монтиньи, хотя едва ли умел расписываться. Он добросовестно присутствовал на всех заседаниях муниципального совета, согласно кивал головой в копне светлых, как пенька, волос, на фоне которых выделялось красное лицо, и произносил ставшие знаменитыми речи. Например: «Надо проложить водосточный канал по улице Фур-Бано или не надо? Вот ведь в чём вопрос-то, как говорят англичане». В свободное от заседаний время он стоял на перекрёстке, лиловый зимой и багровый летом, и наблюдал. За чем? Да ни за чем! В этом и состояло всё его занятие. Тут он и умер… Внимание! Этот навес с двойными воротами имеет на фронтоне памятную надпись; прочтите: «Похоронно-пожарные услуги». Они решили, что слово «услуги» одинаково подходит и к тому, и к другому! Признайтесь, что, хоть вы и дипломат, а ни за что не додумались бы до такого!

Снисходительный смех моего друга немного меня раздражает. Не покажусь ли я ему слишком провинциальной? Нет, просто он меня ревнует к прошлому, видя, что оно захватило меня всю.

Улица приводит нас наконец на бугристую площадь в самом конце спуска. В тридцати шагах от нас, за решёткой, выкрашенной в стальной цвет, удобно расположилась большая белая школа, крытая шифером, который пережил всего три зимы и четыре лета и потому выглядит как новенький.

– Клодина! Это казарма?

– Да вы что! Это же школа!

– Бедные дети…

– Почему «бедные»? Могу поклясться, мы здесь не скучали.

– Ты-то, чертовка, уж конечно! А другие?.. Можно войти? Надеюсь, арестантов разрешается посещать в любое время?

– Где вас воспитывали, Рено? Разве вы не знаете, что сейчас каникулы?

– Да ну?! И ты привела меня сюда только затем, чтобы показать эту пустую тюрьму? А сама дрожала в ожидании этого свидания, как машина под парами?

– Нет, как ручная тележка! – с победоносным видом бросаю я: года, проведённого в чужих краях, оказалось довольно, чтобы пересыпать мой провинциальный лексикон «парижскими» остротами.

– А что если я лишу тебя десерта?

– А не посадить ли мне вас на диету? Внезапно с меня слетает весёлость и я умолкаю, нащупав задвижку на тяжёлых воротах и чувствуя, что она, как прежде, поддаётся не сразу…

К колонке во дворе подвешен на цепочке всё тот же ржавый стаканчик. Побелённые в позапрошлом году стены сверху донизу исцарапаны нервными коготками юных пленниц. Чахлая трава пробивается между кирпичами водосточного жёлоба.

Никого.

Рено покорно плетётся сзади. Я поднимаюсь по небольшой лестнице всего в шесть ступенек, отворяю застеклённую дверь, иду по коридору, плиты которого гулко отзываются на мои шаги; коридор соединяет старший класс с тремя младшими… В лицо пахнуло спёртым воздухом, впитавшим в себя запахи чернил, меловой крошки, веника, чёрной доски, наспех вымытой грязной губкой, – и вот уже я задыхаюсь от необъяснимого волнения. Уж не тень ли Люс в полотняных тапочках и чёрном фартуке бесшумно прошмыгнула за этот угол и прижалась к моим ногам, докучливая в своей нежности?

Я вздрагиваю и чувствую, как меняюсь в лице: кто-то в полотняных тапочках и чёрном фартуке приотворяет дверь в Старший класс… Да нет, это не Люс; хорошенькая ясноглазая мордашка уставилась на меня, хотя я её раньше не видела. Успокоившись и почувствовав себя почти дома, я иду навстречу:

– Где Мадемуазель, крошка?

– Не знаю, мада… мадемуазель. Может, наверху.

– Ладно, спасибо. А… вы, значит, не на каникулах?

– Я – одна из пансионерок, которых оставили на каникулы в Монтиньи.

Что за прелесть эта пансионерочка, оставленная на каникулы в Монтиньи! Каштановые кудряшки ниспадают на чёрный фартук; она кривит и прячет аппетитный свежий ротик, а бархатные карие глаза – скорее красивые, нежели живые, – придают ей сходство с пугливой ланью.

Пронзительный голос (до боли знакомый!) обрушивается на нас с лестницы:

– Пом, с кем вы там беседуете?

– Не знаю, мадемуазель, – простодушно кричит в ответ девчушка и торопится вверх по лестнице, ведущей в комнаты и дортуары.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь Рено глазами. Он заинтригован и начинает входить во вкус.