Эпоха невинности. Итан Фром - Эдит Уортон

пока свободен, и вы можете быть свободной! – Он обнял ее, лаская губами её мокрое от слёз лицо, и все пустые страхи съежились и стали исчезать, как призрачные тени на рассвете. Удивляло его теперь только одно: как мог он разговаривать, спорить с ней, не приближаясь через всю комнату, когда достаточно было одного прикосновения, чтобы все стало просто и ясно.

Она отвечала ему на поцелуй, но спустя минуту он почувствовал, как тело ее стало неуправляемым. Она отстранилась, встала.

– Ах, бедный мой Ньюленд! Наверно, это было неизбежно и, однако, ни в коей мере ничего не меняет и не может изменить, – сказала она, глядя на него сверху вниз, теперь тоже встав у камина.

– Это меняет всю мою жизнь.

– Нет, нет – не должно менять и не может. Вы помолвлены с Мэй Уэлланд, а я замужем.

Он тоже встал, взволнованный, решительный:

– Ерунда! Теперь уж слишком поздно и ничего не поправишь. Мы не имеем права лгать себе и другим. Не будем говорить о вашем браке, но представляете ли вы меня женатым на Мэй теперь?

Она стояла молча, облокотившись на каминную доску, ее профиль отражался в зеркале за камином. Один локон растрепался, выбившись из прически, и свесился на шею. Она выглядела измученной, постаревшей.

– Я не представляю вас, – наконец произнесла она, – задающим этот вопрос Мэй. А вы представляете?

Он пренебрежительно пожал плечами.

– Для всего другого слишком поздно.

– Вы говорите так, потому что сейчас проще всего так говорить, а не потому, что это правда! На самом деле слишком поздно делать что-либо иное, чем то, что мы оба решили сделать.

– Ах, не понимаю я вас!

Она выдавила из себя жалкую улыбку, отчего ее лицо не расплылось, а как бы сморщилось.

– Не понимаете, потому что даже не догадываетесь о том, как вы все для меня изменили – с самого начала, до того, как я узнала, что вы сделали.

– Что я сделал?

– Да. Поначалу я совершенно не догадывалась, как здесь все стесняются меня, считают меня какой-то ужасной женщиной. Ведь меня даже приглашать на обеды отказывались. Я только потом об этом узнала, узнала, что это вы уговорили мать съездить с вами к Вандерлиденам, и как вы настояли на том, чтоб объявить вашу помолвку на балу у Бофорта с тем, чтобы я могла рассчитывать на защиту уже не одного, а двух семейств!

Услышав это, он рассмеялся.

– Даже представить невозможно, – продолжала она, – до чего же я была глупа и ненаблюдательна! Ничего не понимала, пока бабушка однажды мне все это не выложила. Мне Нью-Йорк представлялся средоточием мира и свободы, это было как возвращение домой. Я была счастлива очутиться среди своих, среди родных мне людей, каждый встречный казался мне добрым, великодушным, радующимся мне. Но с самого начала, – продолжала она, – я чувствовала, что добрее вас нет никого, никто, как вы, не мог втолковать мне, чтоб я поняла, как важно сделать то, что на первый взгляд выглядело таким трудным, таким… необязательным. Люди, безусловно, хорошие и добрые меня не убеждали, я подозревала, что они просто не ведали искушений. Но вы их ведали, вы испытали их, вы познали, каково это, как цепко держит человека окружающий мир, как он хватает и утягивает его своими руками из золота – и вы возненавидели то, чего требует этот мир, возненавидели счастье, купленное ценой предательства, жестокости, холодного безразличия! Вот чего я раньше не знала, а узнала лишь потом, и главнее этого ничего нет!

Она говорила негромко, ровным голосом, без видимого волнения или слез, и каждое слово, которое она роняла, западало ему в душу расплавленным свинцом. Он сидел понурившись, обхватив голову руками, уставясь на коврик возле камина и на кончик шелковой туфельки, выглядывавшей у нее из-под платья.

Внезапно он наклонился, чтобы поцеловать эту туфельку.

Она склонилась к нему, положила руки ему на плечи и устремила на него взгляд, такой глубокий, что он не смел даже шевельнуться под этим взглядом.

– Ах, не надо портить того, что вы сделали! – воскликнула она. – Я не могу вернуться к тому, что думала раньше. Не могу продолжать вас любить, не отпустив!

Его руки потянулись, чтобы ее обнять, но она отстранилась, и они остались друг напротив друга, разделенные расстоянием, возникшим после ее слов. И вдруг его захлестнул гнев.

– А Бофорт? Он должен стать мне заменой?

Выпалив это, он ожидал ответной вспышки гнева, которым бы он подпитал собственный свой гнев. Но мадам Оленска лишь чуть побледнела, и теперь стояла, свесив руки и слегка наклонив голову, как делала всегда, когда обдумывала ответ.

– Он ждет вас сейчас у миссис Стратерс, так почему бы вам не отправиться к нему? – спросил он с издевкой.

Она дернула цепочку звонка:

– Я сегодня никуда не поеду. Скажите кучеру, чтобы отправлялся за синьорой маркизой, – сказала она вошедшей горничной.

Когда дверь закрылась, Арчер взглянул на мадам Оленска с горестной укоризной:

– К чему такая жертва? Раз вы сами признались мне, что чувствуете себя одинокой, то я не имею права лишать вас общества друзей.

В глазах ее, глядевших из-под мокрых ресниц, промелькнула улыбка:

– Теперь я не буду одинокой. Я была одинокой, напуганной, но теперь и пустота, и тьма остались позади, я снова стала самой собой, как ребенок, вернувшийся ночью в комнату, где горит свет.

Но тон, каким это было сказано, и самый вид ее словно окутывали мадам Оленска легким облаком недоступности, и Арчер опять мог только выдавить из себя со стоном:

– Не понимаю я вас!

– А Мэй вы понимаете.

Он вновь залился краской от такого выпада, но глаз не отвел:

– Мэй готова меня отпустить.

– Что! И это спустя три дня после того, как вы на коленях молили ее поторопить свадьбу?

– Она отказалась, и это дает мне право…

– Ах, вы же сами объяснили мне всю отвратительность того, что означает это слово! – сказала она.

Он отвернулся с ощущением непреодолимой усталости. Ему казалось, будто он часами карабкался на кручу, и в минуту, когда с таким трудом достиг вершины, вдруг не сдержался и кубарем катится вниз в темную пропасть.

Если б только мог он вновь обнять ее, это в одну секунду смело бы все ее доводы, но она все еще сохраняла дистанцию, и вид ее, и манера, говорившие о непостижимой ее отчужденности, останавливали его, заставляли благоговеть перед этой ее удивительной и непонятной искренностью. Потом он опять начал ее умолять:

– Если сейчас мы уступим вашему желанию, потом будет только хуже, хуже для всех…

– Нет-нет-нет! – вскричала она, словно в испуге.

В этот момент по всему дому пронеслось дребезжание звонка. Звука подъезжающего экипажа слышно не было, и они застыли, изумленно глядя друг на друга.

Снаружи в прихожей раздались шаги Настасии, открылась входная дверь, а затем вошла Настасия с телеграммой,