Вайдекр, или темная страсть (Широкий Дол) (др. перевод) - Грегори Филиппа

Селия, расцветшая от сознания своей значимости, и Гарри, преисполненный благодарности ей, представляли собой довольно странную пару, но я не имела никакой возможности вмешаться в их новые отношения.

Я вышла на палубу и, наблюдая за прекрасной панорамой приближающегося берега, решила не портить Селии этот звездный час ее славы. Если ей хочется носиться с Гарри во время его болезни, то это не те заботы, которым я могла бы позавидовать. И, если в свою очередь Гарри просто светится от благодарности ей, то меня это не должно тревожить. По мере того, как свежий ветер возвращал на мои щеки румянец, а моим волосам — блеск, мои надежды оживали. Впереди нас ожидает Франция и долгий, приятный отдых, во время которого не будет глаз, чтобы следить за нами, ушей — чтобы слушать нас, а будет одна только наивная, глупая, рабски покорная Селия — чтобы обманывать ее.

Гарри и Селия поднялись ко мне на палубу, и я даже сразу простила им их переплетенные руки, особенно, когда поняла, что мой сильный и крепкий любовник опирается на руку Селии для поддержки. Он был очень бледен и едва смог улыбнуться в ответ на мои заверения, что мы должны причалить к берегу не позже, чем через час. Но я уже не тревожилась. Как только Гарри придет в норму и к нему вернется его аппетит — как к еде, так и к прочим вещам, — он обратится ко мне.

Следующую ночь мы уже провели в Шербуре, и на утро Гарри был вполне здоров. Я как будто не имела оснований жаловаться на недомогание, но от завтрака мне пришлось отказаться из-за внезапного приступа тошноты. Головокружение быстро исчезло, но стоило мне только поднять голову от подушки, как тут же возвращались слабость и непонятная сонливость. В то время как другие завтракали кофе и свежими булочками, я прогуливалась на свежем воздухе в садике нашей гостиницы, а затем наблюдала за погрузкой багажа в дорожную карету. Меня ужасно расстраивала предстоящая долгая дорога в Париж внутри этого тесного, раскачивающегося экипажа, и я едва нашла в себе силы с улыбкой принять руку Гарри, помогающего мне подняться по ступенькам.

Слабость не покидала меня, хотя уже давно исчезло из виду море и даже соленый воздух больше не напоминал о нем. Это повторялось каждое утро нашего путешествия в Париж, каждое утро в Париже, когда Гарри с улыбкой заглядывал в дверь и приглашал меня на прогулку в лес, каждое утро нашего дальнейшего путешествия на юг.

И однажды утром, не в силах даже приподнять голову с подушки, я с жалостью к себе признала факт, которого до сих пор избегала, как чумы. Я ждала ребенка.

Мы уже три дня как покинули Париж и находились в самом сердце Франции. За окном расстилалось море крыш старого провинциального городка, и я вдыхала непривычно жаркий для осени воздух, в котором носился запах печеного хлеба и неуловимый намек на присутствие специй и чеснока. И тут меня опять затошнило, но желудок был пуст и усилия напрасны.

Я почувствовала, как слезы выступили из-под сомкнутых век и покатились по щекам, оставляя холодный след. Ярко-голубые крыши, острый шпиль старинной церкви, пустынный горизонт — все сверкало, раскаленное солнцем, но это тепло не могло согреть меня. Я была беременна. И я была страшно напугана.

В тот день мы намеревались продолжить наш путь, и все, стоя внизу, уже ожидали меня. И сейчас мне следовало сойти по ступенькам, усесться в карету и провести весь день, раскачиваясь и трясясь на этих чертовых французских дорогах, слушая, как Селия читает свой проклятый путеводитель, а Гарри, как всегда, храпит. И не было никого, кому бы я могла протянуть руку и отчаянно попросить: «Помогите! Мне так плохо!»

Я уже давно все поняла. Когда у меня произошла задержка, я попыталась успокоить себя тем, что это вызвано волнением венчания и путешествием. Но в душе я понимала, что это отклонение не могло превышать недели или двух. Я просто боялась взглянуть в лицо действительности, что вообще-то было более свойственно маме или Гарри, чем моему ясному и решительному рассудку. Я гнала эту мысль от себя, но она снова и снова возвращалась ко мне. Она возвращалась каждым солнечным утром, когда я просыпалась больная и разбитая. Днем я улыбалась Гарри и болтала с Селией, и мне удавалось обманывать себя, что все это реакция на долгую и тяжелую дорогу и скоро все придет в норму. По ночам, когда я была в постели Гарри и он с привычной грубостью снова и снова брал меня, я уверяла себя, что это должно вызвать кровотечение и у меня все будет в порядке. Но каждое утро повторялось одно и то же, а потом стало еще хуже, и я уже начала бояться любящей наблюдательности Селии. Я испугалась, что моя потребность в любви, потребность обратиться хоть к кому-нибудь за помощью, чтобы мне сказали: «Не бойся. Тебе не придется быть одной», — окажется сильнее моего здравого смысла.

Я так боялась и была так ужасно одинока, что даже не осмеливалась думать о том, что же со мной будет.

Встав с кровати и одевшись, я достала платок из сумочки и спустилась по ступенькам. Селия ожидала в холле, пока Гарри расплачивался по счету. Она приветливо улыбнулась мне, но мускулы моего лица были слишком напряжены, и ответной улыбки не получилось.

— У тебя все в порядке, Беатрис? — робко спросила Селия, заметив мою бледность.

— Превосходно, — отрывисто бросила я. Она кротко приняла эту резкость и больше ничего не сказала, хотя я так жаждала расплакаться и броситься ей на грудь, умоляя спасти меня. Я понятия не имела, что мне теперь делать.

Я села в карету так, будто меня везли на эшафот, и уставилась в окно, лишь бы не слышать болтовни Селии. Загибая пальцы, я подсчитала, что я, должно быть, беременна около двух месяцев, и рождения ребенка следует ожидать в мае.

В бессильной ненависти я смотрела на залитый солнцем французский ландшафт, на приземистые домики и пыльные свежевскопанные сады. Эта незнакомая земля, этот чужой город казались видением из моих ночных страхов. Я смертельно боялась, что произойдет наихудшее и что я умру здесь в тайных родах и никогда больше не увижу мой милый дом. И мое тело будет покоиться на одном из этих ужасных, скученных кладбищ, а не на просторном дворе нашей вайдекрской церкви. Неожиданно у меня вырвалось короткое рыдание, и Селия изумленно взглянула на меня поверх книги. Я чувствовала ее вопрошающий взгляд, но не поворачивала головы. Она высвободила руку и коснулась моего плеча так нежно, будто бы утешала расплакавшегося ребенка. Я не отозвалась, но этот жест немного успокоил меня, и слезы перестали терзать мою грудь.

Все два или три дня этого злосчастного путешествия я молча провела в коляске. Гарри ничего не замечал. Когда ему становилось скучно, он садился рядом с кучером, чтобы любоваться окрестностями, либо нанимал верховую лошадь и скакал рядом с каретой. Селия с нежной тревогой наблюдала за мной, готовая либо говорить, либо молчать, но не прерывала моих горестных размышлений.

Ко времени нашего прибытия в Бордо потрясение от первоначального шока уже прошло, и мой разум прекратил метаться, как пьяный. У меня появилась мысль скинуть это несчастное дитя, и я сказала Гарри, что хотела бы для разнообразия прокатиться верхом. Он, конечно, согласился, но выглядел встревоженным, когда я, выбрав самого дикого на вид жеребца, стала настаивать на том, чтобы скакать в дамском седле. Все советовали не делать этого. И они были правы. Даже чувствуя себя совершенно здоровой, я вряд ли усидела бы на этом чудовище, а сейчас он сбросил меня в первые же десять секунд. Когда все кинулись поднимать меня, я нашла в себе силы улыбнуться и пробормотать, что все в порядке. Затем я села и стала ждать. Но ничего не случилось. Весь остаток дня я провела в тревожном, бесплодном ожидании. Теплый солнечный свет мягкой французской осени лился на меня сквозь окно, а я корчилась от отвращения ко всему этому плодородному и жизнетворящему миру. Прелестная комнатка казалась мне слишком тесной, стены наваливались на меня, воздух был спертым, и сама Франция, казалось мне, воняла чем-то ужасным. Я надела шляпку и сбежала по ступенькам. Гарри нанимал ландо для наших прогулок по городу, и сейчас я велела вызвать его. Спустившись следом за мной, Селия удивленно спросила: