Ольга Михайлова - Аристократия духа

Голова ныла. «Мое горе как саламандра — в вине не тонет, в огне не горит…»

Тётка смотрела взглядом презрительным и неприятным, но он получил все необходимое, чтобы быстро придти в себя, и к с двенадцати часам чувствовал себя довольно сносно. Около трех пополудни Кейтон с тёткой, согласно уговору, заехали к Реннам. Мисс Сомервилл не заставила ждать себя ни минуты, они прибыли к милорду Комптону и все были подлинно очарованы: мисс Сомервилл — великолепными эстампами, Кейтон и леди Эмили — книжными приобретениями графа, а сам граф Комптон — прелестью мисс Эбигейл.

Вскоре граф, сказав, что хочет кое-что предложить леди Кейтон на продажу, увел её из библиотеки, оставив там Энселма и мисс Сомервилл. Кейтон все ещё был под впечатлением прекрасных книг.

— Вам нравится? — мисс Сомервилл листала роскошные издания графа.

Взглянув на богатые ин-фолио, лежавшие на столике, он проронил, что раньше хотел стать летописцем вот таких последних вздохов, бессвязного бормотания и агонии латыни, умирающей от ветхости в кельях и монастырских собраниях Европы, пергаментов великого Аквината, где за каждой строкой проступает невыразимая бесконечность души, открывавшаяся то в избытке стиля, то, напротив, в фигуре умолчания… Язык его неподражаемо великолепен, прост и мрачен, нервен и вычурен, способен уловить самое неуловимое впечатление, передает сложнейшие оттенки эпохи, и без того чрезмерно глубокой и болезненно умной…

— Хотели раньше? — спросила мисс Сомервилл. — Ваши намерения изменились?

— Увы. Мой старший брат умер, и ныне я — единственный сын отца.

Она улыбнулась — но в глазах таилась грусть.

— Мне редко доводилось видеть, чтобы кто-то скорбел по поводу того, что ему предстоит унаследовать семейную вотчину. Вы очень любили брата?

— Правильнее было сказать, что я плохо знал его. Десять лет разницы. Когда я родился, он был отправлен Вестминстер, потом мы изредка виделись на каникулах, но близости меж нами никогда не было. Нас и некому было сдружить — мать рано умерла, отец жил одиноко… но некоторые уроки брата пошли мне на пользу.

— Но в Вестминстере у вас были друзья? В Оксфорде? Мне показалось… — она умолкла.

— Показалось…?

— Что с мистером Ренном вы не друзья…? Ваши друзья — мистер Камэрон и мистер Райс?

Он опустил глаза, недоумевая, куда это запропастились мистер Комптон и его тётка. Разговор становился неприятным для него. Кейтон вздохнул. Он понимал, что назвать этих господ друзьями — значит уронить себя в глазах мисс Сомервилл, да и если задуматься, друзья ли они ему?

В душе нарастало что-то тягостное — хотелось отстраниться от этих синих глаз и вопросов, которые всегда царапали душу. Ну почему бы ей не быть как все: болтать о пустяках, не напрягая и не отягощая собеседника, почему бы не поговорить о книгах, наконец? Что эта красотка хочет узнать? Разве он позволит ей понять себя? Никогда. Он никогда и ни для кого не будет объектом изучения. Зачем же делать вид, что он интересует её? У любой вежливости есть границы, и не следует переступать их. Но грубым с женщинами он быть не умел, красота её расслабляла его, навевала тяжелую тоску о несбыточном, и он ответил — мягко и безгневно, но постарался вложить в свои слова все необходимое, чтобы избежать подобных вопросов впредь.

— Вам трудно будет понять это, мисс Сомервилл. Я просто несколько замкнут. Give every man thy ear, but few thy voicе — слушай всех, но говори с немногими. Уродство — отторжение, причем двойственное: оно отталкивает от вас других, в вас же самом порождает склонность к одиночеству, созерцанию, безмолвию. — Он улыбнулся, — горечь обид, нервные приступы и тайные душевные муки — всё это привыкаешь переживать в себе, не вынося на публику. Я никому и никогда не позволю читать в моём сердце и заглянуть себе в душу. Поэтому у меня нет, да и не может быть… близких друзей. Я не нуждаюсь в них. Hedge between keeps, friendship green, когда между друзьями изгородь, то и дружба дольше.

Мисс Сомервилл окинула его задумчивым взглядом и ничего не сказала. Её молчание создало какую-то неясную недоговоренность, и он, досадуя на себя, сожалея, что, может быть, незаслуженно причинил ей боль, проронил, что знает людей, куда более одиноких, чем он сам.

— Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены…

Кейтон усмехнулся.

— А мне показалось, что мы в этом похожи, мисс Сомервилл. Ведь к вам тоже… так просто не подойти. Сложно и заслужить ваше расположение…

— Это верно, — спокойно согласилась она, — я стараюсь дистанцироваться от тех, в ком не вижу друзей, а друзей вижу в немногих. Я заметила, что les liaisons dangereuses, опасные связи, дорого обходятся тем, кто допускает их…

— Ну… Я не Вальмон, мисс Сомервилл, — усмехнулся Кейтон.

— Надеюсь… А вы… давно знакомы с мистером Райсом?

— Мы учились вместе в Вестминстере.

— И какого вы мнения о нём?

— А он вам понравился, не правда ли?

— В отличие от вас… он показался мне похожим на виконта де Вальмона… — без улыбки ответила мисс Сомервилл.

Кейтон нахмурился. Он не ожидал от неё столь резкого высказывания.

— Даже так? — он пожал плечами, — что ж, мистер Райс, возможно, и впрямь… не образчик добродетели, но человек он неглупый и весьма остроумный.

— Виконт де Вальмон тоже был… неглуп. Так, по-вашему, это достойное знакомство?

Кейтон снова нахмурился. Разговор снова становился пренеприятнейшим для него.

— Вы тоже весьма неглупы, мисс Эбигейл, и должны понять, что существует разная степень опасности. Мне знакомство с мистером Райсом вреда причинить не может. Но вам… — Он несколько судорожно вздохнул, — я бы, наверное, не посоветовал близкое знакомство с этим человеком, равно как и вашим подругам, и кузине. Но это лишь в том случае, если мои советы хоть что-то для вас значат, если же нет — каждый волен распоряжаться собой, как ему угодно.

Эбигейл странно посмотрела на него, но ничего не сказала. Она не понимала этого человека. Он повторил почти то же, что сказала и миссис Летиция Уэверли, а значит, прекрасно знал, кто такой мистер Райс. Но не отзовись она о нём столь резко — он бы и не подумал предостеречь её. Это едва ли было свидетельством высокой порядочности. Сердце её снова заныло тупой и тянущей болью. Неужели она полюбила бесчестного Абеляра? Но это не только говорило о его скользкой нравственности. Это было проявлением и полного безразличия к ней.

Она была нелюбима. Нелюбима. Нелюбима.

На следующий день все, кто пребывал в Бате, собрались у милорда Гилберта Беркли. Всю субботу Кейтон дивился тётке: леди Эмили уговаривала его надеть новый костюм, подарила новую, весьма дорогую трость с золотым набалдашником в виде морды дракона. Энселм не понял настойчивости леди Кейтон, но спорить из-за таких мелочей не стал и, оглядев себя в зеркале, подумал, что, воистину, the tailor makes the man, мужчину создает портной: наряди пень, и пень будет хорош…