Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе

Вдруг мы вздрагиваем – дверь открывается и раздаётся сердитый голос: «Кто там растопался на лестнице?» Мы встаём, напустив на себя серьёзный вид, в руках – охапки книг, и степенно говорим: «Здравствуйте, сударь!», нас душит смех, мы едва сдерживаемся. Это толстяк-учитель с весёлой физиономией, мимо которого мы недавно проскочили. Сообразив, что мы – старшие ученицы с виду лет шестнадцати, не меньше, он поворачивается и уходит, пробормотав: «Тысяча извинений, барышни!» Но стоит ему повернуться спиной, как мы пускаемся в пляс, строя дьявольские рожи. Мы так замешкались на чердаке, что, когда спустились, нам изрядно влетело. Мадемуазель Сержан осведомилась: «Чем это вы там наверху занимались?» – «Складывали книги в кучу, чтобы сподручнее было выносить». И я вызывающе сую ей под нос кипу книг с рискованной «Афродитой» и номера «Журналь амюзан», сложенные картинками вверх. Она мгновенно всё понимает, её и без того красные щёки становятся пунцовыми, однако она быстро спохватывается и говорит: «Ах, вот оно что! Вы притащили и книги моего коллеги, который ведёт уроки у мальчишек. На чердаке всё лежало вперемешку. Я ему отдам». Нахлобучка отменяется, мы обе выходим сухими из воды. За дверью я толкаю Анаис в бок, а та вся скукожилась от смеха:

– Нашла на кого свалить!

– Разве этот младенец похож на человека, который коллекционирует «глупости»?[3] Хорошо ещё, если он знает, что детей не в капусте находят!

Коллега, на которого грешит мадемуазель Сержан, – унылый бесцветный вдовец, что называется, пустое место. Всё своё время он проводит либо в классе, либо запершись у себя в комнате.

В следующую пятницу у меня второй урок с мадемуазель Лантене. Я интересуюсь:

– Ну как, младшие учителя уже ухаживают за вами?

– Они и правда вчера приходили «засвидетельствовать нам своё почтение». Рубаха-парень, что ходит гоголем, – Антонен Рабастан.

– По прозвищу Жемчужина Канебьера,[4] а каков из себя второй?

– Худой, красивый, интересный мужчина, его зовут Арман Дюплесси.

– Грех не прозвать такого Ришелье. Эме смеётся:

– Ну вы и злюка, Клодина, ведь такое прозвище непременно к нему прилипнет. Он настоящий бирюк! Кроме «да» и «нет», ни слова из него не вытянешь!

Сегодня вечером моя учительница английского выглядит очаровательно. Я не могу не залюбоваться её лукавыми, ласковыми глазами с золотистыми, как у кошки, блёстками, но я понимаю, что в них не видать ни доброты, ни чистосердечия, ни верности. Но личико у неё свежее, глаза так и сияют. Здесь, в тёплой уединённой комнате, ей так хорошо, что я готова влюбиться до беспамятства всем своим неразумным сердцем. А что оно у меня неразумное, для меня давно не секрет, но это меня не останавливает.

– А эта рыжая тётка разговаривает с вами в последние дни?

– Как же, она ведёт себя очень любезно. По-моему, она вовсе не сердится из-за того, что мы подружились.

– Ну конечно! Поглядите, какие у неё глаза! Совсем не красивые, не то что у вас, и такие злые… Ах, как вы прелестны, милочка!

Покраснев до ушей, Эме неуверенно отвечает:

– Какая же вы сумасбродка, Клодина! Теперь я готова в это поверить, тем более что мне об этом все уши прожужжали.

– Знаю, знаю, пусть себе болтают, мне-то что? Мне приятно ваше общество, расскажите лучше о своих поклонниках.

– Нет у меня поклонников! А двух младших учителей мы, по-моему, будем видеть часто. Рабастан, судя по всему, человек компанейский и всегда таскает с собой своего приятеля Дюплесси. Да, кстати, я, скорее всего, вызову сюда свою младшую сестрёнку, она будет жить здесь на полном пансионе.

– Ваша сестра мне до лампочки. Сколько ей лет?

– Ваша ровесница, на несколько месяцев младше. На днях ей исполнится пятнадцать.

– Хорошенькая?

– Да нет, не очень, сами увидите. Немного робкая и дичится.

– Шут с ней, с вашей сестрой. Лучше расскажите о Рабастане, я видела его на чердаке, он поднялся туда нарочно. У этого толстяка Антонена ужасный марсельский выговор.

– Да, но мужчина он видный. Послушайте, Клодина, вы будете наконец работать? Как вам не стыдно! Прочтите-ка вот это и переведите.

Но сколько Эме ни возмущается, работа не движется. На прощание я её целую.

На следующий день на перемене Анаис дразнит меня: скачет, выплясывает как ненормальная, а лицо застыло, как маска, и тут во дворе у ворот появляются Рабастан и Дюплесси. Эти господа здороваются, и мы трое. Мари Белом, дылда Анаис и я, со сдержанной корректностью отвечаем на их приветствие. Они входят в большую комнату, где учительницы проверяют тетради, и мы видим, как они говорят и смеются. Тут я чувствую внезапную неодолимую потребность забрать оставленное на парте пальто и, толкнув дверь, влетаю в класс, словно не подозревая, что эти господа могут оказаться там. И мгновенно замираю на пороге, разыгрывая смущение. Мадемуазель с металлом в голосе бросает: «Угомонитесь наконец, Клодина», и я бесшумно удаляюсь, но успеваю заметить, что Эме Лантене хихикает с Дюплесси и строит ему глазки. Ну погоди, рыцарь печального образа, не сегодня-завтра пойдёт гулять песенка о тебе, каламбур или прозвище – будешь знать, как клеиться к мадемуазель Эме. Но что это? Меня зовут? Вот здорово! Я с послушным видом возвращаюсь.

– Клодина, – обращается ко мне мадемуазель Сержан, – разберите вот это. Господин Рабастан – музыкант, но до вас ему далеко.

Какая любезность! Сменила гнев на милость! Разбирать мне приходится унылую до слёз мелодию из «Домика в Альпах». Кроме того, у меня всегда срывается голос, когда я пою перед чужими. И сейчас я аккуратно воспроизвожу мелодию, но голос у меня смешно дрожит и лишь к концу, к счастью, крепнет.

– Ах, мадемуазель, примите мои поздравления, плистящее пение!

Я протестую и показываю ему в кармане гугиш, как бы выразился сам он. И возвращаюсь к потрушкам (у него такой заразительный акцент!), которые встречают меня с кислыми физиономиями.

– Надеюсь, дорогуша, – цедит сквозь зубы дылда Анаис, – что теперь ты выбьешься в любимицы. Ты наверняка произвела на этих господ сногсшибательное впечатление, так что впредь мы частенько будем видеть их у себя.

Двойняшки Жобер завистливо посмеиваются.

– Да отвяжитесь вы от меня. Было бы из-за чего огород городить, я лишь напела одну мелодию. Рабастан – южанин, южанин-каторжанин, а я эту породу на дух не выношу. Что же до Ришелье, если он зачастит сюда, то не из-за меня.

– А из-за кого?

– Из-за мадемуазель Эме, вот из-за кого! Он так и пожирает её глазами.

– Скажешь тоже, – шепчет Анаис, – да и потом, ты ведь не его будешь ревновать к ней, а её к нему.

Ну и язва эта Анаис, всё подмечает, а чего не подметит, то выдумает!