Елена Арсеньева - Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)

Ознакомительный фрагмент

— Милая, — он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. — Ах ты, милая!

Анастасия вздрогнула, приоткрыла губы. Но не испугалась — словно бы ждала чего-то.

— Царица моя, приласкай меня, приголубь.

— Как? — сама себя не слыша, прошептала она. — Я ж не умею.

— Сердце научит…

После свадьбы, побывав, по обычаю, вместе в мыленке, молодые царь и царица прервали пиры двора и пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где оставались до первой недели Великого поста, ежедневно молясь над гробом святого Сергия. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.

В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. И пахнет здесь печами и пылью.

Поговаривали, будто царский дворец в Коломенском куда уютнее и просторнее. Анастасия очень мечтала оказаться в Коломенском — ведь где-то там и Магдалена! До смерти хотелось увидеться с ней, поболтать, как раньше. Ведь во все время своей замужней жизни Анастасия не видела ни одной прежней подружки. Среди царицына домашнего чина — ближних боярынь и боярышень — Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка, брат, матушка просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе, угодий и кормлений для Захарьиных.

Анастасии же хотелось от матери совсем другого — совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего — как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…

Однажды — они только вернулись из Троице-Сергиева монастыря, и высокое, благостное настроение все еще владело Анастасией — рано утром царь позвал в опочивальню одного из ближних бояр.

Анастасия вскинулась, пытаясь выскочить из постели и скрыться, но Иван, хохоча, поймал ее за косу и заставил снова лечь. Она едва успела прикрыться, как в дверь просунул голову смущенный боярин. Пряча правую руку под меховой оторочкою парчовой ферязи, он украдкой осенял себя крестом. Виданное ли дело — в чужую опочивальню сунуться, даже и боярскую, а царскую — тем паче! Он бы и не сунулся, да уже научен был горьким опытом, вошедшим в пословицу: не спорь с царями…

Пал ниц, прижал лоб к полу, изображая безмерную почтительность, а на самом деле просто не решаясь поднять голову.

— На охоту поеду! — сказал молодой царь. — Надоело пришитым к бабьему подолу сидеть — кровь потешить хочу. Скажи там, чтобы седлали. Да псари не мешкали бы!

Боярин проворно юркнул за дверь. Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла: — Ушел?..

— Ушел, ушел! — хохотнул Иван. — Вставай, теперь некого бояться.

— Ой, негоже, государь Иванушка, — пробормотала Анастасия, подбираясь к краю широченной кровати, — негоже, чтобы мужчина — да к царице в ложницу…

— Что? — резко обернувшись Иван свел к переносице свои густые брови. — К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одно мое слово — и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такая Настька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил в обители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мне перечить…

Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты, ну что за глупая баба!

Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина» надолго затаила обиду…

Впрочем, иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства. (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа.) А если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь — за полночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?

Тошнилась Анастасия частенько — ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и морщился страдальчески, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать.

Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Ради этого ходили кругом огня с иконами, неустанно служили молебны.

Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.

Царицу насилу довезли (бабки уже начали бояться — скинет дорогой!). Она плакала от страха: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице!

Иван метался между горящей Москвой и дворцом жены, а она сидела и ждала: молилась с утра до вечера либо мусолила страницы любимой книжки про Петра и Февронию: «…Когда же пришло время князю Петру и княгине Февронии благочестиво преставиться, умолили они Бога, чтобы в один и тот же час призвал их к себе. И порешили, что будут похоронены оба в одной могиле. Повелели вырубить им в едином камне два гроба, чтобы одну только преграду иметь между собою…»

Начитавшись про великую любовь до сладких, умиленных слез, Анастасия шила жемчугом — положила себе непременно закончить до родин покров Грузинской Божьей Матери.

А Москва все горела, горела… Иван днями стоял на горе близ дворца, смотрел на буйство пожара, против которого он был бессилен.

Анастасия цеплялась за трясущуюся руку мужа, боясь посмотреть в его потное, почернелое лицо, на котором слезы прочертили среди копоти две светлые дорожки. И она осознала, что, несмотря на все обиды, жалеет своего супруга так, как никогда никого не жалела. А где безмерная жалость, там и бесконечная любовь.

Но она ничем не могла утешить его.

Утешение пришло от другого человека.

…Он появился, словно вышел из клубов черного дыма. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо. Голос… таким голосом, наверное, вещали библейские пророки, стращая нечестивых царей. Незнакомец говорил, что на Иване лежит проклятие за царствование его матери, Елены Глинской, в угоду которой была удалена законная жена Василия Ивановича, Соломония, за царствование его бабки Софьи Палеолог, которая одолела законного царевича Ивана Молодого, старшего сына своего мужа… Да и он сам достоин проклятия за неразумие, за вспыльчивость, гордыню и тщеславие.

Конец ознакомительного фрагмента