От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна AlmaZa

— Это служит хорошей проверкой на трусость, — сказал Столыпин.

— К чему такие проверки?

— Чтобы знать, с кем имеешь дело.

— И что же? Оба оказываются храбрыми, но один гибнет, — Оля пожала плечами, — все убедились, что человек не был трусом, но для чего? Он уже мёртв.

«Неужели опять тоскует по Мише? Его вспоминает? — подумал Столыпин. — Горько как-то от этого. И не смею требовать, чтобы забыли моего родного брата, и в то же время — вот бы забыла!».

— Петя, — девушка повернулась к нему, — пообещай, что ты никогда в дуэлях участвовать не будешь.

— Оленька, я такого обещания дать не могу, потому что, если меня вызовут, а я откажусь — позор будет страшный.

— Не будет никакого позора, обычная трезвость ума.

— Если затронуто будет моё имя или твоё — я сам вызову любого обидчика.

— А если погибнешь? А у нас к тому моменту уже будут дети. Что же тебе дороже? Неужели оставить меня вдовой для тебя не позорно? Детей — сиротами!

— Детям лучше быть сиротами, чем с осрамившимся отцом.

— Я так не думаю. Отец какой угодно лучше живой, чем гордый, но мёртвый.

— А им со стыдом за него жить?

— А то, что я, оставшись вдовой, могу снова выйти замуж, тебя не опечалит?

Петя вспыхнул. Её допущение ему совсем не понравилось. Он возле Оли никогда не представлял никого другого, и даже ревновать ещё ни разу не приходилось, ведь при нём она ни с кем посторонним и словом пока не обменивалась.

— Но ты ведь не выйдешь? — с надеждой спросил он.

— Ты об этом не узнаешь, если погибнешь.

— А ты пообещай мне, что не выйдешь.

— Только после того, как ты пообещаешь избегать дуэлей.

— Оля, это шантаж! — по-доброму возмутился он.

— Как ты — так и тебе. C’est la vie[3].

— Пойми, я не могу дать тебе такого обещания, потому что не сдержу его в случае необходимости, а слово, данное тебе, я нарушать не хочу.

Она надула губы, исподлобья, обиженно на него воззрившись:

— Мне больше нравится, когда ты исполняешь мои просьбы.

Петя улыбнулся:

— Я готов исполнять большинство из них, но эту — нет, — он взял её за руку, — не дуйся, милая моя Оленька. Иначе я буду звать тебя Дутиком.

— Зови, как хочешь, а я всё же за это на тебя обижусь, — наигранно вздёрнула она носик и отвернула лицо.

— Эта выставка нагоняет мрачные думы, давай уйдём отсюда? — предложил Петя. Оля молчала, соблюдая заявленное состояние обиды. Поискав брата, Столыпин сообщил ему: — Саша, мы уходим! Увидимся вечером!

Несмотря на то, что не разговаривала, Нейдгард не сопротивлялась и позволила накинуть на свои плечи шубку и вывести из музея. На Ново-Петергофском[4] проспекте валил крупный мокрый снег. Он ложился на одежду, прилипал к ней.

— Нужно взять экипаж, — вслух рассудил Пётр и стал выглядывать извозчиков. — Оленька, подожди под крышей, я мигом!

Она осталась там, где он сказал. Смотрела на его отдалившуюся широкую спину. Смотрела с теплотой и учащённым сердцебиением. Несколько минут назад, в музее, она ощутила то же самое, что было с нею, когда Дмитрий напугал её второй дуэлью с Шаховским: отчаянная пустота и чувство невосполнимой утраты. Петя оказался ей дороже, чем она предполагала и, хотя изначально думалось, что после помолвки, проводя с ним время, она остынет и разочаруется, Ольга с испугом отмечала, как не находит причин разочаровываться, а только… влюбляется. «Он ведь специально ведёт себя так идеально! Я полюблю его, выйду замуж, и вот тогда-то в нём откроется что-то неприглядное, наверняка откроется! — убеждала себя она. — Нельзя терять бдительность, нужно разоблачить, пока есть время».

Петя подогнал закрытый экипаж, открыл дверцу и подал Оле руку. Опершись на неё, она забралась внутрь. Столыпин назвал кучеру адрес её дома и, отряхнувшись и отбив грязь с обуви, забрался следом.

— Не самое весёлое время сегодня провели, — улыбнулся он как бы извиняясь. Но Нейдгард не смотрела на него: уставилась в окно. — Так и не будешь со мной разговаривать?

Она покивала, в знак того, что он верно понял.

— Я ведь уезжаю через два дня к отцу, мы до следующего года не увидимся. Осталось так мало пообщаться, а ты лишаешь нас и этого?

Теперь Ольга даже не шевельнулась. Хотела в очередной раз добиться своего, получить от него обещание, которое попросила. Но Пётр, не обладая горячащимся нравом, всё же осознавал, что никогда не позволит кому-либо безнаказанно нарушить приличия или оскорбить себя. Тем более, он доказал себе, что способен хорошо стрелять, а, значит, не обязательно будет проигравшей стороной. Главное не прекращать упражнения в стрельбе.

Экипаж потихоньку катил по Петербургу, и Петя в стуке колёс слышал отсчёт времени до разлуки. Сейчас он подвезёт её к дому, простится и поедет начинать сборы в Орёл. А Нейдгард способна — в этом он не сомневался — оставить его даже без слова прощания, без взгляда, чтобы наказать за непослушание и переломить спор в свою пользу. И ему в голову пришло единственное решение. Другого прийти и не могло, ведь это решение совпадало с давним желанием, терзавшим в грёзах, снах и фантазиях.

Петя взял Ольгу за плечи, развернул к себе и поцеловал. Под губами раздалось испуганное «ах!», но оно тотчас пропало. Прошло несколько мгновений, прежде чем девушка затрепыхалась и, надавив на грудь Столыпина, оттолкнула его. Он не стал упорствовать и отстранился. Оля занесла руку для пощёчины, но так и замерла с ней, поднятой. Её грудь высоко вздымалась, глаза горели.

— Ну же, — повернул лицо молодой человек, — ударь меня.

— Я… я должна? Мы помолвлены и… считается ли подобная выходка оскорблением со стороны жениха?

— Если у тебя появилось желание ударить, значит, почувствовала оскорбление.

— Я это механически…

— Значит, не почувствовала? — Петя не мог расслабиться, не поняв того, как восприняла его поступок Оля.

— Я не разрешала.

— Я должен был спросить разрешения?

— Конечно!

— А ты бы разрешила?

— Нет!

— Поэтому я и не спросил, — улыбнулся Столыпин. Он положительно отметил самооборону девушки, это подтверждало неприступность и желание защищать свою честь. Взяв осторожно её руку, он медленно стянул с неё перчатку и, поднеся к губам, прильнул поцелуем, закрыл глаза и застыл на несколько секунд.

— Петя… — тихим голосом позвала его Оля. Он открыл глаза и поднял лицо.

— Да?

— Миша стрелялся не за себя и не за меня, он заступился за другого, кто сам не посмел связаться с Шаховским. Пообещай мне хотя бы, что ты никогда не будешь рисковать собой из-за чужих людей, пообещай, что не станешь вмешиваться в чужие ссоры, — она шла на уступку, видоизменяла свою просьбу. Столыпин удивился, но оценил это. Чудо произошло! Ольга Нейдгард училась искать компромиссы.

— Хорошо, Оленька. Это я пообещать могу. Ничего важнее тебя и нашей семьи для меня не будет, поэтому я приму вызов или брошу его только за кого-то из нас. Ты больше не обижаешься?

— Нет, — улыбнулась она.

— В таком случае, теперь ты разрешаешь мне тебя поцеловать?

Смущённая, но не боящаяся больше, девушка опустила взгляд вниз и прошептала:

— Я бы разрешила, но есть одно «но».

— Какое же?

— Разве разрешают целовать без любви?

«Умри, но не давай поцелуев без любви» — вспомнилось Столыпину у Чернышевского. Он был уверен, что Оля не читала такой запрещённой, низкой литературы, и у неё это шло не от модного фразирования, а от сердца, потому что она так чувствовала.

— Бог мой, кто же сказал тебе, что я не люблю?

— Но ты ведь не говорил обратного, — она посмотрела ему в глаза.

— Неужели говорить нужно всё, хотя бы оно понятно было без слов?

— А если непонятно? — дрогнули её ресницы. — Я говорила тебе, Петя, что глупею с тобой, и ничего не понимаю, — Оля спохватилась, — но только не говори теперь! Ничего не говори только от того, что я попросила! Не хочу неискренних угодливых слов!

Петя придвинулся к ней ближе и, не выпуская руки из своей, со смехом во взгляде любовался забормотавшей в привычной манере Ольгой. Стесняясь, она начинала говорить, говорить, путалась в своих речах и делалась, как девочка, растерянной, очевидно неопытной, простодушной.