Александр Дюма - Сальватор

— О, когда я слышу «где-нибудь еще», мне мерещатся его бывшие любовницы.

— На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем — глупо. А Габриель не подлец и не дурак.

— Это верно, — вздохнула Элиза. — Что же делать?

— Я же сказал, что подумаю.

Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы смотреть на свою бывшую подружку, как он делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.

Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.

Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.

— Эй, эй, друг Джиба! — сказала она, встала и подергала его за рукав.

— Что?

— Ты спать вздумал?

— Говорю же тебе: я думаю! — недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя вчерашний разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последний его вопрос: «Где празднуют свадьбу?», что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриеля.

Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.

— Что это ты делаешь? — удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.

— Как видишь, одеваюсь, — отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.

Через две минуты он был одет с головы до ног.

— Да что с тобой? — спросила Элиза. — Ты чего-нибудь испугался?

— Я боюсь всего, дорогая Элиза, и, сверх того, еще многого! — торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он был во всеоружии своего педантизма.

— Так ты напал на след? — спросила жена Габриеля.

— Совершенно точно, — отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские билеты и золотые монеты.

— Ты берешь деньги! — удивилась Элиза. — Уезжаешь?

— Как видишь.

— Далеко? Очень?

— На край света, очевидно.

— Надолго?

— Навсегда, если возможно, — отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.

— Твоя жизнь в опасности? — спросила Элиза, все более удивляясь при виде его приготовлений.

— Больше чем в опасности! — ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.

— Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, — заметила жена Габриеля.

— Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.

— Думаешь, он арестован?

— Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.

С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриеля в полной растерянности.

Внизу Жибасье прошел мимо комнатушки привратницы, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.

Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы и для дома, где жил Жибасье.

Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон; едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.

Одним из этих четверых был суровый Голубок, а руки Жибасье держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он сразу узнал по смутному описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриелю.

Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции. Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Стальным Волосом, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.

Читатели понимают, что, наслушавшись от товарищей о вчерашних арестах, Жибасье имел достаточно жалкий вид.

— Жибасье! — невесело заговорил г-н Жакаль. — Поверьте, я очень сожалею, что буду вынужден некоторое время подержать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и Шато-Ландоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.

— Но, господин Жакаль, — перебил его Жибасье, — поверьте, что когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.

— Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Стальной Волос к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ночью между Немуром и Шато-Ландоном. Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена. Кем? «Мною, Жибасье! Говорю же: мною — и точка!» Излишняя откровенность — вот ваше основное, определяющее качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Как человеку вашего ума взбрело в голову нападать на англичан?

— Я принял их за эльзасцев, — возразил Жибасье.

— Это смягчающее обстоятельство, хотя Стальной Волос эльзасец и с его стороны было дурным тоном грабить земляка. Итак, мы имеем дело с отсутствием патриотизма и вкуса. Вот почему я подумал, что немного побыть в тени вам не повредит.

— Значит, вы просто-напросто отправляете меня на каторгу! — промолвил Жибасье.

— Да, просто-напросто, как вы изволили заметить.

— В Рошфор, Брест или Тулон?

— На ваш выбор, дружище. Как видите, я обхожусь с вами по-отечески.

— И надолго?

— Тоже на ваше усмотрение. Только ведите себя хорошо. Вы слишком мне дороги, и я непременно призову вас к себе, как только представится удобный случай.

— Я снова буду с кем-нибудь скован одной цепью?

— И это как пожелаете. Видите: я покладист.

— Ладно, — смирился Жибасье, видя, что ничего другого ему не остается, — пусть будет Тулон, и без напарника.

— Увы! — вздохнул г-н Жакаль. — Еще одно из ваших бесценных качеств уходит в небытие. Я говорю о благодарности, или о дружбе, как вам больше нравится. Неужели ваше сердце не разорвется, когда вы увидите, что ваш брат по каторге скован цепью с кем-то другим — не с вами?!