Вирджиния Спайс - Роковые цветы

Зрачки Августы расширились, она злобно зашипела в лицо матроне:

– Никогда не говори мне об этом человеке, слышишь! Мне ненавистно даже упоминание о нем. Все, к чему он прикасается – вянет и гибнет. Юлий должен был отправиться к гельветам, – но Домициан удержал его. Из одной только трусости… Сейчас Юлий находился бы в провинции, вдали от безумного города и был бы жив!

В сильном волнении прошла Августа по зале, сбивая изящные стулья, случайно преграждавшие ей путь, ударяясь бедрами о подставки с дорогими вазами и бюстами из белого мрамора… Она словно ослепла, еще не осознав в полной мере постигшего ее горя…

– Гельведия, ты говоришь, что видела его… Как он умер?

– Он убит лучником, царица. Стрела попала в голову. От такого же выстрела пала и его лошадь.

– Куда именно вошла стрела?

– В глаз.

Августа вскрикнула. Неведомая сила сдавила ее горло. Только вчера она смотрела в янтарно-зеленые глаза Юлия, в эти глаза, которые сводили ее с ума. И она была рада безумию… Влажные, холодные глаза, глубокие, как Тибр в бесконечных отраженных берегах… Вчера он был рядом и одновременно далеко. Он отверг ее, и она, униженная, просила милости богов для него!.. Она обречена любить глаза дракона. И обречена из-за этого страдать.

– В глаз, – медленно повторила Августа и повернулась к Гельведии. – Ты хочешь сказать, что стрела не пощадила это прекрасное лицо? Что нашелся кто-то, кто поднял руку на божественного Юлия?

– Божественный?.. Царица, опомнись! – Гельведия бросилась перед ней и обняла ее колени. – Как можешь ты говорить такое? Молодой воин был смертным, а ты равняешь его с богами, с Цезарем!

– Он превзошел бы Цезаря, доведись ему стать императором!

Августа нетерпеливо освободилась из объятий матроны.

– Умер, – с безнадежностью сказала она. Издалека донеслось рычание львов. Визг цистр прокатывался по залам. Августа слышала звон оружия и ржанье коней за стенами дворца, в обезображенных садах. Палатинский склон еще кое-где дымился, изумрудный рассвет выявлял разрушения и последствия ночного кровопролития. Еще дрожали огни там, во впадинах между холмами, и звезды гасли в зеленом бескрайнем куполе, в прохладном воздухе, принесенном с севера. Часть дворца Цезарей пострадала. Даже здесь, в гинекее, ощущался запах пожарища.

Августа вышла в крытую галерею, здесь на колоннах лежал бисер росы, каменные плиты были усыпаны цветочными лепестками, благоухали розы. Ночные фиалки, еще не совсем закрывшиеся, истекали сочным, дурманным ароматом, вызывающим грезы и желания, пьянящим мозг и душу…

Августа обняла себя за плечи и поежилась.

С грустью смотрела она на латинские кварталы, выступающие из сумерек. Порыв ветра откинул со лба этой обуреваемой страстями царицы мелкие завитые локоны… Пронеслись какие-то птицы, их острые филигранные тени чиркнули по перилам и скульптурным композициям. Уже кое-где лежали озябшие солнечные пятна и геометрические фигуры, иссеченные тенями построившихся центурий. Запах пожарища смешивался с цветочными ароматами, и это было невыносимо для нервной, вконец опустошенной царицы.

– Юлий умер… Разве это может быть правдой? Разве сердце льва может перестать биться? – Августа крепче вцепилась в свои плечи, так что пальцы ее побелели. – Я бы предпочла, чтобы погибла армия, но Юлий продолжал жить!

– Он не согласился бы на это, – проговорила Гельведия.

– Знаю, – отвечала царица, и вдруг рассмеялась, грубо и резко.

Гельведия встала перед ней, загораживая панораму Рима. Она увидела, что на самом деле смеялся только рот, глаза царицы оставались злыми.

– «Видишь, каков я и сам: и красив, и величествен видом…» – процитировала Августа строчку из стихотворения супруга. – Домициан! Домициан! Что сделал ты со мной! Одной рукой давал, другой все отнял. Помнишь Домицию Лепизу, Гельведия? Молодую женщину, что была замужем за Элием Ламией?.. О как давно это было: вероломство Домициана, казнь несчастного Элия, и вот Домиция – прекрасная царица Августа!.. Годы роскоши и пустоты… И вот теперь он отнимает Юлия!

Гельведия провела ладонью по волосам Августы и сказала с ласковой улыбкой:

– Идем. Я провожу тебя в покои. Мы все слишком устали. Нужно спать.

Царица молчала. Глубокая печаль струилась из ее глаз. Вдруг она сказала иным, повелительным тоном:

– Позови ко мне Стефана. Пусть тайно проведут его в отдаленную кубикулу. Будь осторожна, Гельведия!.. Домициан жил в страхе. Что ж, бояться ему осталось недолго.

Когда матрона удалилась, Августа провела ладонями по лицу и устремила взор свой в даль.

– Юлий, – сказала она. – Я отмщу за тебя. Ты – мой. Пусть ты и отверг меня. Что с того? Разве это помешало бы мне любить тебя?.. О, нет! Я люблю тебя, мой Юлий. Люблю сейчас, когда ты держишь путь в подземное царство, люблю сильнее, чем прежде.

Потянулись тяжелые страшные дни. Вечный город, столица мира, жаждал света, но получал кровавые сполохи неба, все того же латинского неба, глубокого и ошеломляющего, утратившего синеву. Мятеж был подавлен. Домициан, мстя римскому народу, запретил совершать над убитыми обряд погребения. Трупы бросали в Тибр, который стал багровым в унисон с отраженными небесами и теперь стонал, перекатывая свой страшный груз и неся его к морю.

Солдаты были щедро вознаграждены. Император устраивал шумные и роскошные пиры, которые перерастали в оргии. Облик ненавистного Домициана блистал над Римом в праздничных ярких шествиях со жрецами и танцовщицами, что обнажали грудь и вызывающе покачивали бедрами. Всадники, гордые и наглые, с боевыми копьями и в тогах с пурпурной каймой, сопровождали священную колесницу и носилки, где среди изваяний богов возвышалась золотая статуя Германика. Все приближенные императора предавались безудержному, показному веселью. Рим не смел негодовать. Граждане, подавленные и угнетенные, в молчании перемещались по улицам и, подобрав одежды, разбегались от торжественных процессий и легионеров, двигающихся маршем под звуки рогов и барабанов, в сверкании золота и серебра, которым римляне завидовали.

Юлия, наконец, смогла подняться со своего ложа, где несколько дней провела в странном забытьи, как бы повисая среди яркого света между миром грез и действительностью, простой и ненужной, как разорванная цикла. Она прошла по разоренному дому, молчаливая и обнаженная, не осознавая своей наготы. Небо заглядывало во все окна и круглые отверстия в потолке – вечернее небо цвета вина, усталое и отрешенное, протянувшееся полосами в белой ледяной бездне, где никогда ничего не было. Рабы падали ниц, увидев госпожу, пораженные ее наготой и печальным видом. Лицо ее сделалось бледнее, а щеки запали, отчего выразительные янтарные глаза казались больше. Она стала тоньше и как будто выше ростом, черные ее волосы резко контрастировали с белой кожей.