Клод Анэ - Майерлинг

В этот день он беседовал со своим единоверцем, стариком Блюмом, директором и собственником газеты „Нойес винер тагблатт“, от которого у него не было секретов. Речь шла об одной из сложных проблем внутренней австро-венгерской политики. Собеседники обсуждали ее со всеми нюансами, с той склонностью к диалектике, которая свойственна их нации. Разговор коснулся и императора. Надежды на благоприятные изменения при его жизни не было никакой.

– Он уже выглядит стариком, – сказал Шепс.

– Ему, однако, только пятьдесят восемь, с десяток лет он еще сможет прожить, – возразил Блюм. – Он не отличается умом и ничего не понимает в тех проблемах, которые нас волнуют, но в ловкости ему не откажешь, и с тем малым багажом, которым он располагает, ему удается проводить чуждую нам линию и добиваться своих целей, обходя возникающие препятствия.

– К тому времени, когда его не станет, – сказал Шепс, – страна будет в таком состоянии, что можно ожидать самого худшего – революции, крови, сепаратистского движения, которое разрушит империю. И когда я думаю о том, кто рядом с ним, о его восхитительном сыне!.. Ах, Блюм, такого наследного принца Австрия никогда не имела и, осмелюсь сказать, она его не заслуживает. У нас был бы наконец современный монарх, способный к восприятию самых передовых, самых плодотворных идей. Какое будущее ожидает Европу! Фридрих III на германском троне, Рудольф на австрийском и венгерском – это был бы конец реакции во всем мире. Даже в России… Какое будущее, но также и… – он понизил голос, – какие опасения! Великое будущее, но связанное с жизнью всего лишь одного человека!.. Меня многое беспокоило. Он несчастлив в семье, его жизнь – постоянный конфликт с женой, ограниченной, обладающей тяжелым характером. Ему необходим покой, повседневная благожелательная поддержка. А вместо этого – бесконечные ссоры, слух о которых просочился и через толстые стены Хофбурга. А в итоге? – Он еще более понизил голос. – Принц ищет забвения в распутстве…

При этих словах Блюм расхохотался и прервал Шепса.

– Ну есть ли от чего, дорогой мой, приходить в ужас? Разве это первый принц-наследник, которому хочется поразвратничать? В годы бурной молодости Генрих V Английский позволял себе в тысячу раз больше, чем Рудольф, что не мешало ему стать великим сувереном. Да они не первые и не последние. Это почти обязательная школа для тех, кто готовится царствовать. Все это доказывает, что наш наследник – нормальный человек и живет соответственно.

– Но может разразиться скандал, – возразил Шепс, которого не убедили эти доводы.

Блюм рассмеялся снова.

– Никто лучше хозяев Хофбурга не умеет тушить скандалы. Они не первоклашки. Пусть наш друг забавляется в свое удовольствие, пока МОЛОД… gaudeamus igitur juvenes dum sumus,[2] – пропел старик. – А так как у нас есть возможность быть все время в курсе дел, последим за ним, чтобы кто-нибудь нежелательный не втерся к нему в доверие. Пока он ограничивается тем, что ужинает с молоденькими красотками, опасность невелика. А вот если он попадет под каблук какой-нибудь ловкой женщины, тогда забьем тревогу… Он никогда не беседовал с вами о своей частной жизни?

– Никогда, да я того и не желаю. Это опасная почва, на которую я бы не рискнул ступить.

– Попытайтесь все же узнать при случае. Когда вы рассчитываете его увидеть?

– Завтра он едет в Будапешт, а по возвращении назначит мне встречу… Ах, эти свидания в Хофбурге, с какой радостью, но одновременно с каким страхом я иду на них… Представьте себе, какой страшный шум поднялся бы, если бы меня встретили и узнали. Но принц – ловкий человек, да и я каждый раз принимаю все меры предосторожности. В следующую встречу надену темные очки…

II

ХОФБУРГ

Почему в облике королевских дворцов нередко проглядывает нечто печальное? Быть может, дело в обезличенности и монотонности фасадов, которые надежно скрывают проходящую там жизнь? Или в повторяющейся череде одинаковых окон, считающейся признаком высокого искусства? Или в отсутствии всякой фантазии и малейшей индивидуальности? Кто знает? Хофбург, где воспитывался и жил Рудольф, был, возможно, одним из самых сумрачных королевских дворцов Европы. Все комнаты его выходили в более или менее просторные внутренние дворы без единого деревца, без единого цветка, без зелени. Сюда не проникал ветер, не залетали птицы, и, так как ни одно окно не открывалось и никто не бросал им крошек, даже вездесущие воробьи никогда не оживляли своим писком высокие стены Хофбурга.

Жизнь, которую вели его августейшие обитатели, не могла ни развеселить, ни украсить дворец. Император и императрица занимали два апартамента, выходивших окнами во двор, названный Франценсплацем. Комнаты императора, куда попадали через большую дверь под аркой, ведущей к Михаелерплацу, представляли собой анфиладу схожих салонов, отделанных белыми с золотом деревянными резными панелями в стиле рококо, с тяжелой мебелью, украшенной преимущественно золотой отделкой. В углу каждой комнаты стояла большая фаянсовая печь, от которой исходило умеренное и постоянное тепло. В апартаментах имелись также: салон для адъютантов; два – для посетителей высокого ранга, допущенных к высочайшей аудиенции; личный кабинет императора с двумя окнами, в нем стояли конторка и обычный письменный стол; спальня с узкой медной кроватью; еще один салон с окнами, обращенными на юг, который замыкал это крыло дворца.

Под прямым углом и не совсем на том же уровне располагались апартаменты императрицы. Лестница в четыре ступени соединяла их с комнатами императрицы. Из спальни был проход в салон для приемов, затем в салон придворных дам и столовую, меблировка которых отличалась большим вкусом и изяществом, чем императорские покои. Но все помещения были таких огромных размеров, что ни цветы, ни иные растения, их украшавшие, не могли придать им более интимный и приятный вид. В противоположной стороне дворца находились помещения для больших приемов, покои эрцгерцогов и гостей.

Императору исполнилось пятьдесят восемь лет. Жизнь, наполненная нелегкими обязанностями, преждевременно его состарила. Волосы побелели, а лоб и макушка были совершенно лысыми. Лицо покрылось морщинами, а нос стал казаться еще крупнее. Однако он сохранял легкость движений, имел длинные и худые ноги всадника. Теперь у него появились привычки старого бюрократа: выработался вкус к ежедневной, методичной и регулярной работе, он ни на кого не полагался в делах, которые считал своей прерогативой. Рано ложась спать, он уже на заре погружался в досье, и полуночники, проходившие зимой через Франценсплац, видели, как уже в пять утра освещалось окно в императорских апартаментах. Лампу ставили на письменный стол одной из комнат Франца Иосифа, и дежурный адъютант – который, возможно, только что возвратясь с бала, так и не ложился, – выслушивал, склонясь в поклоне, приказы Его Величества. Летом император принимался за работу – чаще всего он жил в Шенбрунне – с четырех утра. Он тщательнейшим образом изучал документы, которые приносили ему по очереди то адъютант, то начальник какой-либо из служб, внимательно прочитывал каждую страницу и неторопливо ставил свою подпись внизу официальной бумаги. Чаще всего он работал, стоя за конторкой у окна.