Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)

Управляющій махнулъ рукою.

— И, что ты! Стану я отъ своего брата слуги деньги брать! Нѣтъ, нѣтъ, ты мнѣ не этимъ услужи!

— Чѣмъ прикажете, Ефимъ Михайловичъ?

— А вотъ чѣмъ...

Управляющій опять оглянулся, еще плотнѣе притворилъ дверь заглянулъ въ другую дверь, подошелъ къ Порфирію и усадилъ его на стулъ, присѣвъ рядомъ.

— Вотъ чѣмъ, Порфиша: не выдавай моего обмана. Прислушай, что я скажу тебѣ. Полюбилъ купецъ Латухинъ нашу Надежду чистопольскую и желаетъ ее выкупить на волю, чтобы жениться на ней, благодарность мнѣ, конечно, обѣщаетъ, племянниковъ моихъ въ люди вывести хочетъ, и я все дѣло сіе устроилъ, осталось только барину вольную подписать, ну, а тамъ и женится Латухинъ на Надѣ, и дѣлу конецъ... Все улажоно, все устроено, да слышалъ ты, что приказалъ Павелъ Борисовичъ Надежду ему показать, ну, а ты правду молвилъ, что какъ увидитъ онъ ее, такъ и пропало все дѣло, потому Надя дѣйствительно красавица писанная, и баринъ ее никому не уступитъ, хоть ты за нее двадцать, тридцать тысячъ давай. Вѣрно?

— Это точно что, Ефимъ Михайловичъ.

— Такъ вотъ и хочу я, голубчикъ, замѣсто Надежды, другую дѣвицу барину показать.

— А, вотъ оно что! — невольно воскликнулъ Порфирій.

— Да. Баринъ Надежду никогда не видалъ, во всей дворнѣ только ты и знаешь ее, и мой подлогъ сойдетъ съ рукъ, какъ по маслу, а дѣвица ужь у меня на сей предметъ приспособлена.

— Не страшно вамъ, Ефимъ Михайловичъ, на такое дѣло идти? Храни Богъ, узнаетъ потомъ.

— Э, Порфиша, волка бояться — въ лѣсъ не ходить. Обдѣлывали и не такія дѣла. Узнаетъ, да ужь ноздно будетъ, я вѣдь, человѣкъ вольный, Порфиша, я вѣдь, ежели что, такъ и со двора долой.

— А меня не выдадите?

— Зачѣмъ же я тебя выдавать буду, ежели ты мнѣ доброе дѣло сдѣлаешь? Жаль, голубчикъ, Латухина-то очень: весьма сильно влюбленъ онъ въ Надежду, и доведись дѣло до того что не отдастъ ему баринъ Надежду, такъ и до грѣха не долго, руки на себя человѣкъ наложитъ; любовь-то, Порфиша, зла, сказываютъ.

— Зла, Ефимъ Михайловичъ.

— Ага, по себѣ знаешь? Вотъ и молчи, помогай мнѣ, а я твое счастье улажу. Въ тотъ день, когда я вольную Надежды въ карманъ положу, Лиза твоя въ Лаврикахъ будетъ.

— Не обманите?

— Эвона что сказалъ! Ты вѣдь во всякое время барину про мой обманъ сказать можешь, а мнѣ, голубчикъ, мѣсто здѣшнее терять не сладко.

Шушеринъ хлопнулъ Порфирія по плечу, понюхалъ табаку и отправился по своимъ дѣламъ.

II.

Въ Садовникахъ, неподалеку отъ берега Москвы-рѣки, стоялъ красивый, лѣтъ пять тому назадъ построенный домъ купца Ивана Анемподистовича Латухина, торгующаго въ Гостинномъ дворѣ краснымъ и панскимъ товаромъ. Домъ семью окнами глядѣлъ на широкую улицу, имѣлъ мезонинъ съ итальянскимъ окномъ; крытая тесомъ крыша его, — желѣзомъ тогда крыли еще мало, — была выкрашена красною краской, а самый домъ былъ окрашенъ въ ярко-желтую, съ бѣлыми отводами вокругъ оконъ и по карнизу. Отъ дома по обѣ его стороны шелъ высокій тесовый заборъ съ массивными воротами, запертыми на замокъ. И заборъ, и ворота съ рѣзными верхами, коньками и навѣсами были выкрашены во ту же желтую краску. Длинная скамья, занесенная теперь снѣгомъ, стояла у воротъ для лѣтнихъ вечернихъ бесѣдъ съ сосѣдями и близкими людьми. Изъ-за забора смотрѣли на улицу тѣнистыя лѣтомъ березы, липы, рябины и тополи, посеребренные теперь инеемъ, печальные и задумчивые. Только что выстроилъ Анемподистъ[1] Калистратовичъ Латухинъ этотъ домъ, только что перешелъ въ него и справилъ новоселье, какъ вскорѣ и умеръ, оставивъ домъ двадцатипятилѣтнему, не женатому еще сыну Ивану и старухѣ женѣ. Иванъ Анемподистовичъ наслѣдовалъ и все состояніе отца, довольно крупное, заключающееся въ капиталѣ, двухъ лавкахъ, въ подгородной землѣ съ огородами, и въ этомъ новомъ, очень хорошемъ по тогдашнему купеческомъ домѣ, не говоря уже о „заведеніи“, въ видѣ множества серебра, мѣдной посуды, одежи, въ видѣ „Божьяго благословенія“ — иконъ въ дорогихъ окладахъ. Умирая, старикъ былъ покоенъ за сына, человѣка умнаго, торговаго, непьющаго и почтительнаго къ старухѣ матери. Одно лишь безпокоило немного старика, — нежеланіе сына жениться.

— Успѣю, батюшка, — отвѣчалъ сынъ на просьбы отца „вступить въ законъ“. — Время не ушло.

— Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человѣку едину быти не подобаетъ.

— Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться; кажись, я на такого не похожъ.

Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ послѣ смерти отца надо было выждать, потомъ невѣсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лѣтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рѣдкостью.

Годъ тому назадъ онъ совсѣмъ было рѣшилъ „принять законъ“ и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гдѣ была подходящая невѣста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измѣненія рѣшенія была любовь.

Какъ-то по веснѣ сидѣлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавкѣ и почитывалъ отъ нечего дѣлать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъѣхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубинѣ лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычкѣ, чѣмъ по необходимости, „зазывалъ“, стоя у лавки, рѣдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.

— Драдедамъ[2] у васъ есть? — прозвенѣлъ серебрянымъ колокольчикомъ свѣжій, молодой женскій голосъ у лавки.

— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.

Иванъ Анемподистовичъ замѣтилъ пальцемъ читаемое мѣсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла дѣвушка лѣтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ платьѣ, въ сѣромъ бурнусикѣ[3] и съ бѣлымъ шелковымъ платочкомъ на головѣ, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бѣжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико дѣвушки было нѣжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ смотрѣли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.

— Есть у васъ драдедамъ? — спросила дѣвушка у Латухина, подходя къ прилавку.

Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика болѣе милаго, очей болѣе ласковыхъ, стана болѣе стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавкѣ и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москвѣ много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ робѣлъ, конфузился; купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робѣли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привѣтливо смотрѣла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бѣленькія; на мизинцѣ лѣвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.