Александр Дюма - Сальватор

Сальватор увлек за собой Жана Быка, к огромному сожалению последнего, судя по тоскливому взгляду, каким тот окидывал баррикаду, потребовавшую стольких его трудов, а теперь его так решительно заставляют покинуть ее!

— Жан! — начал Сальватор, когда они отошли шагов на тридцать от баррикады. — Я тебе когда-нибудь давал плохие советы?

— Нет, господин Сальватор! Однако…

— Ты мне доверяешь?

— Еще бы, господин Сальватор, но…

— Ты полагаешь, я могу предложить тебе что-нибудь плохое?

— Да нет, что вы, господин Сальватор! Просто…

— Тогда немедленно ступай домой.

— Это невозможно, господин Сальватор.

— Почему?

— Потому что мы решились.

— Решились на что?

— Покончить с иезуитами и длиннорясыми!

— Ты пьян, Жан?

— Богом клянусь, господин Сальватор, за целый день я капли в рот не брал!

— Значит, вот почему ты несешь вздор?

— Если бы я посмел, — сказал Жан Бык, — я признался бы вам кое в чем, господин Сальватор.

— Слушаю тебя!

— Меня мучает жажда!

— Тем лучше!

— Как это лучше?! И это говорите мне вы?

— Идем-ка со мной!

Сальватор взял плотника за плечо и подтолкнул ко входу в кабачок. Там он усадил его на стул и сам сел напротив.

Он спросил бутылку вина, и плотник осушил ее в одно мгновение.

Сальватор следил за ним с неподдельным интересом любителя естественной истории.

— Послушай, Жан, — продолжал комиссионер, — ты добрый, славный, честный малый, что доказал не раз. Поверь: тебе лучше оставить на время в покое иезуитов и длиннорясых.

— Но, господин Сальватор, ведь мы переживаем революцию! — возразил плотник.

— Эволюцию, хочешь ты сказать, мой бедный друг, и ничего больше, — заметил Сальватор. — Да, ты можешь наделать много шуму, но, поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет. Кто тебя привел сюда в такое время, когда ты должен был бы спать? Говори откровенно!

— Фифина! Сам-то я сюда не собирался, — признался Жан Бык.

— Что она тебе сказала?

— «Пойдем поглядим на иллюминацию!»

— И все? — настаивал Сальватор.

— Она прибавила: «Возможно, там будет шум, мы славно повеселимся!»

— Ну да! И ты, мирный человек, относительно богатый, потому что генерал Лебастар де Премон назначил тебе тысячу двести ливров ренты, ты, любитель полежать после трудового дня, вдруг решил поразвлечься и пошуметь, вместо того чтобы слушать шум из окна собственного дома!.. А как Фифина узнала о том, что здесь произойдет?

— Она встретила господина, который ей сказал: «Нынче на улице Сен-Дени будет жарко, приводи своего мужа!»

— Кто этот господин?

— Она его не знает.

— Зато я знаю!

— Как знаете?! Стало быть, вы его видели?

— Мне ни к чему видеть полицейского, я его нюхом чую!

— Вы думаете, это был шпик? — вскричал Жан Бык и сердито нахмурил брови, будто хотел сказать: «Жаль, что я раньше этого не знал, уж я бы пробил ему башку!»

— Существует в правосудии такое правило, дорогой Жан Бык; оно гласит: «Non bis in idem»[62].

— Что это значит?

— Дважды одного человека не наказывают.

— А я его уже наказал? — удивился Жан Бык.

— Да, друг мой: ты едва его не задушил однажды ночью на бульваре Инвалидов, только и всего.

— Неужели вы думаете, что это Жибасье? — вскричал плотник.

— Более чем вероятно, мой бедный друг.

— Тот самый, про которого все в квартале говорят, что он строит Фифине глазки? О, пусть только попадется!

И Жан Бык кулаком с голову ребенка погрозил небу, где Жибасье, конечно, не было.

— Речь сейчас не о нем, а о тебе, — сказал Сальватор. — Раз ты имел глупость сюда явиться, тебе хотя бы должно хватить ума убраться отсюда по-хорошему, а если останешься еще хоть на полчаса, тебя убьют как собаку.

— Ну, уж я дорого продам свою жизнь! — сердито крикнул плотник.

— Лучше отдать ее за правое дело, — решительно сказал Сальватор.

— А разве сегодня вечером мы воюем не за правое дело? — удивленно спросил Жан Бык.

— Сегодня вечером все затеяла полиция, а ты, сам того не подозревая, воюешь за правительство.

— Фу! — бросил Жан Бык.

Немного подумав, он прибавил:

— А ведь я тут с друзьями!

— С какими друзьями? — спросил Сальватор, узнавший в толпе лишь силача-плотника.

— Да как же! Здесь и Кирпич, и Туссен-Лувертюр, и папаша Фрикасе, и другие.

Шут Фафиу, к которому плотник по-прежнему ревновал свою Фифину, входил в эти «другие».

— И всех их привел ты?

— Черт возьми! Когда мне сказали, что здесь будет жарко, я собрал всех своих.

— Хорошо! Сейчас ты выпьешь еще одну бутылку и вернешься на баррикаду.

Сальватор зна́ком приказал принести другую бутылку; Жан Бык осушил ее и встал.

— Да, — сказал он, — я вернусь на баррикаду и крикну: «Долой полицейских! Смерть шпикам!»

— И не думай это делать, несчастный!

— А зачем же мне еще оставаться на баррикаде, если я не буду ни драться, ни кричать?

— А вот зачем. Ты шепнешь Кирпичу, Туссену, папаше Фрикасе и даже шуту Фафиу, что я им приказываю не только сохранять спокойствие, но и предупредить остальных, что все вы попали в ловушку и, если не разойдетесь, в вас через полчаса начнут стрелять.

— Возможно ли, господин Сальватор?! — вскричал возмущенный плотник. — Стрелять в безоружных!

— Это лишний раз доказывает, глупец ты этакий, что вы здесь не для того, чтобы совершать революцию, раз у вас нет оружия.

— Верно! — согласился Жан Бык.

— В таком случае иди и предупреди их! — вставая, повторил Сальватор.

Они уже были на пороге кабачка, когда появился отряд жандармерии.

— Жандармы!.. Долой жандармов! — во всю мочь взревел Жан Бык.

— Да замолчи ты! — приказал Сальватор, сдавив ему запястье. — Скорее на баррикаду — пусть все немедленно расходятся!

Жан Бык упрашивать себя не заставил: он врезался в толпу и стал пробираться к баррикаде, где его друзья кричали изо всех сил:

— Да здравствует свобода! Долой жандармов!

Так же невозмутимо, как они выслушивали оскорбления и встречали град камней, жандармы двинулись на баррикаду.

Постепенно бунтовщики стали отступать, и оказалось, что плотнику некого уговаривать.

Но у баррикады есть нечто общее с хвостом змеи: она восстанавливается, как только ее отсекают.

Опрокинув первую баррикаду, жандармы двинулись дальше по улице Сен-Дени и развалили другую баррикаду, а в это время друзья Жана Быка восстановили первую.

Нетрудно себе представить, с каким воодушевлением встретила толпа и разрушение, и восстановление этих сооружений.