Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное

Присутствуя в качестве постороннего призрачного наблюдателя, я наслаждалась неизъяснимым покоем, к которому примешивалось тщеславие посвящённой. Я внимала голосам их страсти, измены и ревности, порой отчаяния, тем самым голосам, которые были мне прекрасно знакомы, ибо вдобавок я слышала их в глубине своей души и бегло говорила на их языке. Однако мои заблудшие мальчики лишали слова и чувства их разрушительной силы, размахивая шпагами, клинки которых были отведены от меня той, у кого не было ни сил, ни желания отойти в безопасное место. «Греческий ребёнок» не ждал от меня никакого подвоха и даже не боялся моих поцелуев. «Намуна» и «Once more»[33] щебетали на своих родных языках. Де Макс посещал нас в сопровождении свиты подростков, словно бог в окружении шаловливых нимф. Он ласкал их взглядом и распекал на словах, олицетворяя для них покровительственное равнодушие, высокомерие и странно отрешённую грусть. Начинающий дипломат как-то раз, на свою беду, додумался привести к нам своего близкого друга по прозвищу Карапуз. Увидев Карапуза в чёрном платье на небесно-голубом фоне, какие носят в Шантийи, с кислым лицом, выглядывающим из-под кружевного капора, нескладного, как деревенская девка на выданье, с упругими, как персик, щеками – стоит ли удивляться тому, что семнадцатилетний мясник является воплощением свежести? – мы остолбенели от изумления; Карапуз не имел ни малейшего успеха и догадался об этом. Он покинул нас, ступая гигантскими ногами по оборкам своего подола. Впрочем, ему не удалось уйти далеко, и через несколько дней мы узнали, что этот большой нерешительный и недовольный ребёнок по непонятной причине неловко покончил с собой.

Выстрелив себе в голову из револьвера, он разнёс свой красивый капризный рот, низкий лоб с вьющейся чёлкой и маленькие ярко-голубые задумчивые глаза с робким взглядом… Моя компания удостоила его похоронной речью, состоявшей всего лишь из двадцати слов. Зато она пришла в возбуждение, когда в Лондоне убили художника 3., и без умолку обсуждали это событие. Сенсационное убийство было у меня на глазах помечено соответствующей ценой и проштудировано этими простодушными знатоками, которые, казалось, свободно читали тайнопись, запечатлённую остриём ножа на горле зарезанного и на его бёдрах, исцарапанных шпорами…

Один из моих приятелей принёс длинное письмо, которое ему прислали из Лондона, и все внимательно слушали и перечитывали это послание, а также вдыхали его аромат с наслаждением неопытных хищников, впервые пробующих вкус крови. До меня долетали мелодичные возгласы, хриплые английские проклятья и мрачные предсказания:

– Вы скоро узнаете, что это опять проделка окаянных трёхгрошовых девок из… (далее звучало название полка).

– Они? Вы им льстите!

– Я знаю, что говорю. Они способны на всё, когда требуется доказать, что они способны поступать по-мужски.

Читатель удивится, что я мысленно именую этот берег, к которому причаливают, словно уцелевшие после стихийного бедствия, лишь мужчины, пылающие одним и тем же страстным огнём, оазисом либо островом. По-разному отмеченные печатью порока, по-разному воспитанные, все они прибыли издалека, существуя со времён сотворения мира. Они пережили все эпохи и царствия и уцелели, как род, убеждённый в своём бессмертии. Поглощённые и ослеплённые только собой, они оставили нам лишь романтические однобокие документы. Задерживался ли когда-нибудь на них женский взор столь же долго, как мой? Обыкновенно женщина – скажем, обычная женщина – считает, что может соблазнить гомосексуалиста. Естественно, она терпит крах. Тогда она заявляет, что «презирает» его. Порой такое встречается нередко – она одерживает над ним чувственную победу, наполняющую её гордостью, добивается этакого блестящего и бесполезного превосходства, которое сбивает её с толку, ибо она придаёт чрезмерное значение внешним, если можно так выразиться, признакам. Вскоре её ожидает разочарование, и она оплакивает то, что сразу же окрестила своим достоянием… Отсюда в ней рождается затаённая злоба. И вот она, легко прощающая обычному спутнику тот же «долг», лишь бы это осталось в тайне, возвращается к добыче, доставшейся ей по воле случая, вследствие заблуждения. Будучи не в силах воскресить прежнюю случайность и прежнее заблуждение, она ожесточается и упорно цепляется за своё неслыханное любовное разочарование; именно так вела себя молодая женщина, которой я дала имя Майя, изменив её облик в «Преграде» до неузнаваемости.

Ревнивая Майя не отходила от своего любовника ни на шаг, всё время что-то вынюхивала и держала его под таким строгим надзором, что я упрекнула её:

– Вы сведёте его с ума, Майя. Он уже достаточно натерпелся!

– Ну а я? – взорвалась Майя. – Вы считаете, что я недостаточно натерпелась за этот без малого год? Вы считаете, что такие типы, как Жан, – это нормально? Он не напивается, не устраивает сцен, получает только счета и открытки, никогда не смеётся и даже не унывает.

Она сердито сжимала свои крошечные кулачки и грозила в пространство своему невидимому противнику – бесстрастному и крепкому парню, который казался простоватым, когда говорил, и был безупречным, когда молчал. Затем она окинула меня строгим взглядом, как бы отсылая к моим делам, и вновь с ворчаньем и оханьем приступила к своей слежке. К тому же из-за своего короткого носа и раскосых золотистых глаз навыкате она смахивала на симпатичного белого бульдога. Она не раз являлась в мою холостяцкую берлогу, заставленную гимнастическими снарядами, притаскивая с собой Жана, хотя он явно изнывал здесь от скуки.

– Что интересного нашли вы в этих людях, которых ко мне привели? – спросила я своего приятеля-«негра».

Его чёрные живые птичьи глаза с отнюдь не красноречивым взглядом метнулись от «этих людей» ко мне, и он туманно ответил:

– Этот мужчина – такой чудной.

– Чудной! – воскликнула я. – Добро бы ещё женщина, этакий безносый клоун… Но мужчина!

– Возможно, я ошибаюсь, – произнёс Негр с поспешной любезностью, которой он умел придать неприятный оттенок.

Однако с того самого дня я заметила, что за любовником Майя шпионят уже двое: Майя и Негр. Болтливая, безобидная, временами несносная, временами милая, Майя охотнее всего пустословила с самым юным из англичан, подростком, которого все называли Once more. Оба эти младенца, впадая в детство, висли на кольцах, изобретали сходу цирковые номера, и необщительный терпеливый Жан, оказываясь на виду, довольно нехотя оживлялся.

Однажды вечером Майя и её товарищ по играм, пошептавшись, о чём-то сговорились и скрылись, а затем Майя, переодетая мальчиком, кривляясь, вернулась в тёмно-синем брючном костюме Once more, с платком на шее, в фуражке, надвинутой на глаза.