Вера Крыжановская - Болотный цветок

Лицо ксендза густо покраснело, и глаза заблестели; наклонясь к ней, он глухо спросил:

— Из чего вы это заключаете?

— Почти каждый вечер я слышу, как вы играете, и восхищаюсь вашим талантом. Но только теперь ваша музыка стала мне понятна. Она доказывает, что душа ваша страдает и борется, и что вас не удовлетворяет повелевать душами и править паствой.

Отец Ксаверий опустил голову.

— Правда, в моем душевном одиночестве музыка — моя утешительница; в послушных моему настроению звуках я изливаю то, что не могу открыто высказать людям.

Наступило молчание. Марина задумалась, не замечая странного взгляда, которым смотрел на нее собеседник, и подняла голову, когда он заговорил.

— Позволите ли вы мне, графиня, сказать вам несколько слов по поводу того, что касается лично вас?

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Мне кажется, что наш теперешний разговор рассеял несколько недоверие, которое, к моему величайшему сожалению, я как будто вам внушал; поэтому, пользуюсь благоприятной минутой, чтобы высказать вам, что ваше одиночество и тяжелое фальшивое положение, в котором вы очутились по своему великодушию и неопытности, внушают мне глубокую жалость и симпатию. На графиню Ядвигу и вашего мужа, я, как духовник, имею некоторое влияние, которое охотно употреблю, чтобы избавить вас от неприятностей, а в случае необходимости и защитить; если, конечно, вам будет угодно принять мою почтительную дружбу.

— Понятно, я с признательностью принимаю вашу дружбу и благодарю за выраженное сочувствие, несмотря на мою закоренелую «ересь», — она улыбнулась и протянула ему руку.

— В этой враждебной среде я беззащитна и мне приятно сознавать, что кто-нибудь мне сочувствует. Обещаю, что если графиня будет приставать ко мне или граф начнет делать мне неприятности, я вам пожалуюсь и прибегну к вашей защите. — Ксаверий крепко пожал ей руку.

— Благодарю. Ваше доверие — дар небесный, и я постараюсь оправдать его.

Поговорив еще несколько минут, Марина простилась и ушла в замок, не обратив внимания на то, что коснувшись ее руки, ксендз нервно вздрогнул, и не заметив пожирающего взгляда, которым он проводил ее.

— Ах, — вздохнув полной грудью, прошептал Ксаверий. — Первый шаг сделан. Ты действительно ангел чистоты и неведения, если не подозреваешь даже, что во мне всякий нерв дышит страстью к тебе. Нет, нет! Дружбы мне мало, я всю тебя хочу, хочу обладать душой и телом твоим, чаровница!.. Я завоюю тебя, я завладею тобой!.. Я тоже хочу любить и быть счастливым, иметь то, что есть у многих моих собратьев — обожаемую возлюбленную.

Время в замке тянулось тоскливо и однообразно, но Марина с некоторого времени была тревожно настроена, ввиду того, что в обращении графа свершилась видимая перемена, не сулившая ничего хорошего.

Его вежливая, но равнодушная холодность сменилась раздражительностью; он то избегал жены, то вдруг искал ее общества, всюду возил ее с собой, придумывал разные сближавшие их случаи, хотя и мелкие, но которые Марина принуждена была терпеть, ввиду своего ложного положения и взятой на себя роли. Не раз подмечала она при этом в глазах Станислава такое выражение, которое вселяло в нее ужас и отвращение.

А настроение графа, действительно, было скверное. Молодой, пылкий и чувственный, привыкший удовлетворять каждую свою прихоть, он смотрел на свое смешное положение относительно принадлежавшей ему по закону женщины как на кражу или обиду. При нормальных условиях он остался бы, может быть, к ней равнодушен, потому что, хотя и ценил красоту Марины, но она не была в его вкусе; но именно потому только, что между ним и женой была преграда, это и делало ее особенно обаятельной и желанной в его глазах. Он наблюдал за Мариной, думал о ней, и желание уничтожить разделявшее их препятствие дразнило и возбуждало его.

С каждым днем Марина казалась ему прекраснее, обаятельнее, и не прошло двух месяцев, как он безумно влюбился в свою жену, мечтая день и ночь о том, каким бы образом овладеть ею во что бы то ни стало. Нравственные соображения казались ему смешными, и он конечно воспользовался бы своим правом против Марины, если бы не боялся, что она приведет в исполнение свою угрозу и кончит самоубийством. Этого он не хотел, а потому приходилось запастись терпением и завоевывать ее шаг за шагом, но в успехе он не отчаивался.

Зато бабушку, которая подготовила ему всю эту шутку, он почти ненавидел.

Отношение Марины к отцу Ксаверию было довольно дружественным. Неизменная и почтительная сдержанность ксендза усыпила ее прежнее к нему недоверие, а нравственная поддержка, которую он ей оказывал, хотя и негласно, но при всякой возможности, доказывала как будто, что он действительно желал ей добра.

Он носил ей интересные научные книги, рассказывал из хроники замка много любопытных исторических фактов и трогательных преданий, а по вечерам, когда не бывало никого посторонних, занимался музыкой. Играл он теперь в гостиной старой графини, где для него поставили прекрасный концертный рояль. Марина исправно посещала музыкальные вечера и, сидя в кресле, со странным чувством слушала увлекательные фантазии молодого ксендза. Отец Ксаверий в заурядной обстановке, и этот бледный, бесспорно даровитый музыкант, с блестевшим от вдохновения взором, представлялись ей двумя совершенно различными людьми. Первый — холодный, твердый и непроницаемый, казалось, все победил и покорил; а под тонкими пальцами второго, в урагане удивительных, захватывающих мелодий отражался целый мир страсти, борьбы и муки.

На Марину эта музыка производила глубокое впечатление: она сливалась с этими мощными аккордами, казавшимися ей криком наболевшей, измученной души; это настроение обращалось почти в гипноз и приковывало ее к месту, то очаровывая бурей звуков, то потрясая холодной дрожью. Иногда она не хотела приходить, но сила волшебной музыки неудержимо влекла ее, и она шла и молча усаживалась на свое обычное место.

Однажды, когда Марина простилась и ушла, а отец Ксаверий тоже собрался к себе, графиня удержала его и увела в свою молельню, рядом со спальней. Это была довольно просторная комната с высоким и узким готическим окном; стены были покрыты старой, почерневшей от времени дубовой резьбой, а обстановка состояла из аналоя, кресла рядом с ним и низкого дивана, около которого в стене были устроены дубовые полки, уставленные духовными и разного рода книгами в кожаных переплетах. Тяжелый занавес из зеленой парчи, затканный золотыми цветами, прикрывал стрельчатую, украшенную стальной резьбой дверь.