Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

Пильщики у сторожки запели хором, на два голоса, теперь припев:

– И мы проснёмся на другом берегу… И мы очнёмся на другой стороне… И, может быть, вспомним…

– Странные шанти у русских, практически философия Плотина, – с глухой иронией прошелестел папи из-под завесы своих волос и почти улыбнулся. – Ты правильно всё делаешь, Мора, просто я уже очень старый. Меня это уже ранит.

– Заживёт, – хищно улыбнулся Мора, хотел прибавить «до свадьбы», но тотчас подумал – какая у старого гриба свадьба? С кем? И не прибавил. Он поднялся с корточек, вгляделся, прищурясь, в металлическую рябь речной воды. – Лодка плывёт. Пойдёмте, папи, встанем поближе – чтобы лодочник сразу нас признал. А Лёвка пусть догоняет нас, гулёна.

Лёвка запрыгнул в лодку перед самым отплытием – пришлось попросить из-за него на берег одну бабу с корзиной. Много места он собою занимал… Баба скандалила сперва, потом ревела, но лодочник остался непреклонен, уговор дороже денег. Мальчишки в лодке не было, и на пристани, и на берегу не было, и, наверное, нигде уже. Только кошка бродила по песку, тянулась лапкой за птицами.

– Гляньте, красавцы какие, – Лёвка разложил на коленях, на чёрной рясе, свою добычу, – и белые есть, и моховички, и гриб польский. Доплывём – и жарёночку знатную состряпаем…

Лодочник оттолкнул своё судно от берега, гребцы взмахнули веслами. Они, слава богу, не пели в дороге никаких шанти. Кама-река расстилалась вокруг серой гладью, под серым же, мертвенно-раскалённым небом, и только вдали светилась радостно узкая, словно отрезанная, яркая синяя лента. Там, далеко, у самого того берега.

Щёки, подложенные ватой

(оммаж Колдуэллу)

Когда добрались до города, уж ночь была. Постоялый двор выбрали самый простецкий, но – всё равно. Лёвка сбегал куда-то, по старым знакомым, привёл цирюльника – и этот блатной цирюльник подровнял им всем троим бороды, да столь гривуазно, что Мора не поскупился и заплатил ему вдвое. Потом хозяюшка, разбуженная в ночи и оттого очень добрая, затопила для них баню. И это было если не счастье, то почти на него похоже, после такой-то дороги.

Мучительная жара спала, зарядил затяжной мелкий дождь, и в совсем уже осенней нежданной прохладе – жаркая банька как никогда пришлась кстати. Девять блаженств евангельских – так определил этот их расклад Лёвка, горячий приверженец русской ортодоксальной веры.

Мора, зажмурившись, окатил себя из ковша – и вместе с пылью и грязью и грязевыми муаровыми разводами смылось с него и его лицо. Сошли с кожи давние белила, и проступила на физиономии въевшаяся пороховая арестантская татуировка, буквы «в», «о» и «р». И ноздри – стало видно, что когда-то были рваны, – обозначились шрамы на крыльях короткого, будто бы ножницами подрезанного носа.

– U-la-la… – с каким-то злым удовольствием проговорил его спутник, его подопечный, как только разглядел перемену, и прибавил ещё фразу, вроде бы на немецком.

Но Мора, знавший немецкий не хуже русского, почему-то его не понял.

– Что вы сказали, папи? – переспросил он подозрительно. – Это что, по-тарабарски?

– Это по-цесарски, – лениво отвечал его папи. – Не бери в голову, Мора, всё равно тебе не угнаться. Как бы тебе ни нравилось играть в кавалера, ты, увы, никогда им не будешь.

Лёвка умилённо хмыкнул – его почему-то забавляло то, как папи злится. Лёвка смерил их обоих отечески добрым взглядом, ополоснул лицо напоследок ледяной водой и затем вышел из бани вон. Он в бане никогда подолгу не сидел, боялся сомлеть, отчего-то голова у него улетала, как сам он говорил. Лёвка был человек-гора, антик, гипербореец – но натопленная баня была его единственной обиднейшей слабостью.

Мора не оскорбился, он уже привык к подобным колкостям. Он с любопытством следил, как подопечный его, завернувшись в простыню, медленно расчёсывает длинные, с проседью, волосы. Папи был для Моры живым учебным пособием – манеры, стиль, подача своей персоны… Мора толком и не знал, кем его папи был прежде, какой-то списанный придворный селадон… Но папи был в понимании вчерашнего арестанта – канон, эталон, образец кавалера. Папи никогда не делал лишних движений и жестов, как будто бы жалел лишний раз потратить себя, всё у него выходило лаконично и красиво – и даже, прости господи, вычёсывание вшей.

Мора, сощурясь, смотрел в полумраке на его поднятые руки – и на тёмные шрамы вдоль вен, контрастные на очень белой коже.

– Папи, неужели вы когда-то пытались себя убить? – спросил Мора иронически, но снедаемый жесточайшим любопытством.

– Куда мне, скорее наоборот, – пожал плечами папи, и снова с дидактической какой-то грацией. – Это всего лишь шрамы от медицинских стилетов. Противоядия, Мора, – то, что так тебе интересно. Сколько шрамов – столько раз целовал меня чёрный ангел, да, видишь, так и не зацеловал до смерти.

Мора мгновенным сноровистым движением свернул на голове тюрбан, и безобразные татуировки проступили на его лице особенно отчётливо, еще и перекошенные из-за натянувшейся кожи.

– Так ты недалеко уйдёшь, – философски вымолвил папи, – с этими тюремными клеймами. Что же ты будешь делать?

– Тю! – рассмеялся Мора.

Он придвинул к себе котомку, извлёк на свет божий коробочку с белилами и не глядя растушевал по лицу краску – но и не глядя вышло у него совсем неплохо.

– Ты носишь пудру с собой? – восхитился папи. – Беру назад свои слова, те, что были про кавалера. Может, из тебя что-нибудь да и выйдет. Только это ведь делается вовсе не так… – он приблизился к Море и кончиками пальцев что-то на лице его поправил. И тотчас зрительно приподнялись скулы, и Морино лицо приобрело несколько надменное выражение. – Вот теперь всё правильно. Надеюсь, твои вши не перепрыгнули на меня – ведь я только-только вычесал своих.

На другой день, к вечеру, Лёвку навестил давний его приятель по прозвищу Плюс. С таким именем и гадать не надо было, что за человек – несомненно карточный шулер. Вместе с Лёвкой они сели играть, составили так называемую курицу – на постоялый двор пожаловала ватага лопоухих соликамских купчишек, и грех было не воспользоваться случаем.

Папи бродил возле игроков, нарезая круги, как лиса, но Мора не дал ему играть и сам не сел.

– Мы невезучие игроки, папи, – прошептал он на ухо. – Встанем из-за стола без штанов. А Лёвка – он работает… Бог даст, чутка прогонные сэкономим…

– С сорок второго года, Мора, – прошелестел его подопечный с тоскливым вожделением. –