Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе

– Дютертр?

– Ну да! Ведь стоило Ришелье проболтаться, и кантональный уполномоченный мог распрощаться с надеждой на депутатское место. Дютертр вполне серьёзно объявил в городе, что у несчастного молодого человека был весьма опасный приступ горячки. Хорошо хоть вовремя послали за ним, школьным врачом.

– Значит, вовремя послали? Вот уж поистине – что калечит, то и лечит. А Эме тоже перевели?

– Нет! С неё как с гуся вода! Через неделю она уже была как ни в чём не бывало, хихикала с мадемуазель Сержан как прежде.

Это уж чересчур! Удивительно бессердечное и безмозглое создание, живущее сегодняшним днём, не ведая угрызений совести. Глядишь, в скором времени возьмётся соблазнять нового младшего учителя да шалить с кантональным уполномоченным – до нового взрыва – и беззаботно жить-поживать с неистовой ревнивицей, наделённой извращёнными наклонностями. Я вполуха слушаю Анаис, которая говорит, что Рабастан по-прежнему здесь и частенько обо мне справляется. А я и думать забыла о толстяке Антонене!

Звенит звонок, мы направляемся в новое здание; строительство среднего корпуса, соединяющего два крыла, подходит к концу.

Директриса устраивается за новёхонькой учительской кафедрой. Прощайте, старые парты, шаткие, неудобные, исцарапанные, – мы рассаживаемся за новыми, красивыми… Скамьи с удобными спинками, наклонные столешницы. Теперь мы сидим по двое: вместо дылды Анаис моей соседкой оказалась… малышка Люс Лантене. Хорошо хоть столы стоят совсем близко и Анаис оказывается рядом, за таким же столом, так что переговариваться будет удобно, как раньше. Рядом с Анаис посадили Мари Белом – директриса нарочно разместила двух «шустриков» (Анаис и меня) рядом с двумя «дохликами» (Люс и Мари), чтобы мы их немного расшевелили. Уж мы их расшевелим! Я, по крайней мере, – уж точно: ведь из меня так и рвётся озорство, не находившее выхода во время болезни. Я осматриваюсь на новом месте, раскладываю книги и тетради; Люс опускается на скамью и украдкой робко на меня косится. Но я пока не снисхожу до разговора с ней и обмениваюсь впечатлениями о новой школе с Анаис, которая что-то жадно грызёт – зелёные почки, кажется.

– Что ты там жуёшь, прошлогодние дикие яблоки?

– Липовые почки, старушка. Сейчас, когда на носу март, они самые вкусные.

– Дай попробовать. Да, здорово! Клейкие, как смола фруктовых деревьев. Пожалуй, я тоже нарву их с липы во дворе. А ещё что-нибудь интересное лопаешь?

– Гм, ничего особенного. Даже карандаши Конте сделались совсем несъедобными, в этом году они плохие, крошатся – дрянь, одним словом! А вот промокашки отличные. Ещё можно всласть пожевать образцы тканей, что присылают из магазина уценённых товаров, только глотать нельзя.

– Фу! Не представляю… А ты, малявка, смотри веди себя скромно и послушно, а не то ходить тебе в синяках.

– Да, мадемуазель, – с некоторой тревогой в голосе отвечает малышка, потупившись.

– Можешь говорить мне «ты». Ну-ка погляди на меня, чтобы я видела твои глаза! И потом, как тебе известно, я сумасбродка, тебе наверняка говорили. Едва мне начинают перечить, как я впадаю в бешенство, кусаюсь и царапаюсь, особенно теперь, после болезни. Ну-ка, дай руку: вот так!

Я впиваюсь ногтями ей в руку, но она не кричит, лишь сжимает губы.

– Хорошо, что ты не завопила. На перемене я кое о чём тебя расспрошу.

Двери соседнего класса распахнуты, и я вижу, как входит Эме – свежая, кудрявая, розовая, бархатные глазки золотятся больше обычного, на лице лукавая и нежная мина. Вот потаскушка! Она лучезарно улыбается директрисе, и та, забывшись на мгновение, любуется подругой, но тут же спохватывается и обращается к нам:

– Откройте тетради. Задание по истории: «Война семидесятых годов». Клодина, – добавляет она чуть мягче, – вы сможете написать сочинение, ведь два последних месяца вы проболели?

– Я попытаюсь, мадемуазель, если что, буду писать не так развёрнуто.

Быстренько настрочив коротенькое – короче некуда – сочинение, уже к концу, когда остаётся строчек пятнадцать, я сбавляю темп и без помех внимательно оглядываю класс. Директриса ничуть не изменилась; по-прежнему в её глазах читается сосредоточенная страсть и ревнивая отвага. Её Эме медленно диктует условия задачи, прохаживаясь взад-вперёд в соседнем классе. Зимой она не смела расхаживать так уверенно и кокетливо – словно избалованная кошечка. Теперь она напоминает холёного зверька с тираническими замашками: я перехватываю просительные взгляды мадемуазель Сержан, она молит Эме под каким-нибудь предлогом подойти, но взбалмошная девица только капризно качает головой – её смеющиеся глаза говорят «нет». Рыжая директриса, явно утратившая всякую независимость, не выдерживает, сама идёт к ней и громко осведомляется:

– Мадемуазель Лантене, классный журнал у вас?

Итак, ушла, теперь шёпотом о чём-то переговариваются. Я пользуюсь случаем, что мы остались без надзора, и сурово допрашиваю малышку Люс.

– Отложи-ка тетрадь и отвечай. Наверху есть спальня?

– Конечно, мы там и спим, пансионерки и я.

– Ну и дура!

– Почему?

– Неважно. По четвергам и воскресеньям у вас по-прежнему уроки пения?

– Ну, один раз попытались провести урок без вас, то есть без тебя, но ничего не получилось. Господин Рабастан не в состоянии нас ничему научить.

– Хорошо. А этот рукастый проказник приходил сюда, пока я болела?

– Кто?

– Дютертр.

– Не помню… А-а, да, однажды приходил, но в класс не зашёл, лишь несколько минут поболтал во дворе с моей сестрой и мадемуазель Сержан.

– А рыжая тебя привечает? Русалочьи глаза темнеют:

– Нет, она говорит, что я бестолковая, ленивая… что весь ум и вся красота нашей семьи достались старшей сестре. Впрочем, где бы мы ни появлялись вместе с Эме, все хором твердят одно и то же. Все обращают внимание только на неё, а меня в упор не видят.

Люс едва не плачет от обиды на свою более «казистую», как говорят у нас, сестру, которая отодвигает её на второй план, затирает. Однако я не думаю, что она много лучше Эме; разве что более робкая и дикая, потому что привыкла к одиночеству и молчанию.

– Бедняжка, у тебя, наверно, остались друзья там, где ты училась прежде?

– Нет, друзей у меня не было. Все девчонки были ужасные грубиянки и только потешались надо мной.

– Грубиянки? Значит, тебе не нравится, когда я тебя колочу или пихаю?

Не поднимая глаз, Люс усмехается.

– Нет, я же вижу, что вы… что ты делаешь это не со зла, не по грубости – и не взаправду, а в шутку. Вот и дурой ты меня зовёшь для смеху. Мне нравится, когда немножко страшно, но не по-настоящему, а понарошку.

Эге! Да эти две Лантене одним миром мазаны – трусливые, испорченные от природы, безнравственные эгоистки. Забавно! Что ж, зато Люс ненавидит сестру, и если как следует ею заняться, не жалея ни конфет, ни оплеух, можно будет узнать немало интересного об Эме.