Елена Арсеньева - Бог войны и любви

Ангелина скромно сидела в уголке, слушала с интересом и думала, что, пожалуй, она прежде ошибалась, составив о госпоже де Сталь невысокое мнение из-за двух ее романов. Коринна [28] казалась Ангелине сумасшедшей, безнравственной особою, место которой — в доме умалишенных за ее сумасбродство и за бегание по Европе пешком, с капюшоном на голове, в намерении отыскать своего дурака Освальда. Этот персонаж «Коринны» просто-таки бесил Ангелину, как всякий нерешительный, колеблющийся характер: в мужчинах этих черт она не переносила! «Дельфина» раздражала ее еще больше, представляясь от начала до конца собранием самых ужасных идей, в этом романе все казалось никуда не годным, даже слог!

Непонятно почему милая и приятная маркиза с таким восторгом говорит о даме, пишущей столь неприятные вещи. Хотя в оригинальности суждений мадам де Сталь, конечно, не откажешь!

— Сообразно обстоятельствам, русские могут держать себя, как англичане, французы, немцы… — припомнила маркиза еще одно высказывание знаменитой романистки, — но никогда они не перестают быть русскими, то есть пылкими и в то же время осторожными; более способными к страсти, чем к дружбе; более гордыми, чем мягкими; более склонными к набожности, чем к добродетели; более храбрыми, чем рыцарски-отважными, — и такими страстными в своих желаниях, что никакие препятствия не в силах сдержать их порывы!

Алексей Михайлович в восторге застучал кулаком по колену и рассмеялся:

— Лихо! Лихо сказано!

А и впрямь — сказано было хорошо, Ангелина не могла не признать. И все-таки она никак не понимала, зачем появилась маркиза и к чему клонит. Чувствовала, что это неспроста, но никак не могла сообразить, в чем суть визита. И вдруг все разъяснилось.

— Мадам де Сталь поражена великодушием русских, — сказала маркиза, глядя на хозяев дома своими прекрасными черными глазами с каким-то странным, почти умоляющим выражением. — Она говорила на языке врагов, опустошающих вашу страну, однако говорила о своей ненависти к монстру Бонапарту — и ее в гостиных Петербурга принимали как родную, родственную душу. Ах, мне известно, сколь сурово обошелся с моими соотечественниками в Москве граф Ростопчин, но это случай особенный и тем более оскорбительный, что французы, нашедшие убежище в России, и впрямь почитают ее своей родиной, готовы жизнь за нее отдать!

Князь и княгиня вежливо согласились, что всех мерить на один аршин негоже, вот взять хотя бы графиню де Лоран, которая столько сил положила в госпитале: там до сих пор добром вспоминают матушку Жиз…

— О, как вы добры, как бесконечно добры! — перебила маркиза д'Антраге, и в ее выразительных глазах проблеснули слезы. — Так, значит, я могу сказать моей кузине, что вы принимаете ее приглашение быть на балу в честь именин Фабьена?

Измайловы откровенно опешили. Одно дело — признавать несомненные достоинства мадам Жизель, и совсем иное — плясать на балу во французском доме в тяжкую годину войны с французами!

А маркиза, вмиг почуяв это замешательство, тут же перешла в наступление:

— Я прошу вас… умоляю не отказать, поддержать нас всех! Предавшись всею душою России, мы хотим снять с себя позорное клеймо пособничества — пусть невольного! — нашему общему врагу. Прошу вас быть на балу во имя милосердия, во имя исполнения клятвы Марии, наконец!

— Клятвы Марии? — вскинула брови Елизавета. — О чем вы?

— Однажды ваша дочь дала мне слово исполнить всякую мою просьбу. Это было давно, более двадцати лет назад, но ни разу я не напоминала о том обещании… напоминаю только сейчас!

Она умоляюще сложила руки, обжигая княгиню взором.

Елизавета невольно потупилась. Как ни много рассказывала ей дочь о жизни во Франции, в этих откровениях оставалось еще много темного, неясного. Непросто даже и матери разобраться в отношениях Марии с мужем — их можно было бы определить как любовь-ненависть; неохотно упоминала дочь и о своей дружбе с каким-то красавцем венгром — их объединяла сперва страсть, потом смерть… еще была какая-то сестра венгра, вспоминая о которой Мария всегда бледнела, словно видела страшный призрак. Потом еще какой-то Вайян, и Жако, и «тетушка» Строилова — нет, понять тут ничего невозможно! Кто знает, чем была некогда Мария обязана этой загадочной маркизе, какую клятву могла ей дать!

— Будь по-вашему, — сказала Елизавета, устремляя взор своих холодноватых серых глаз в пылающие очи мадам д'Антраге. — Мы примем приглашение!

Если князь и хотел поспорить с женою, то не успел: маркиза набросилась на них с такими бурными изъявлениями благодарности, так заговорила, заболтала, так ловко перевела беседу в иное русло, поведав о своем намерении скоро, уже скоро быть в Лондоне, увидеть Марию, что Измайловы думали теперь уже только о дочери и о том, какие слова привета передаст ей от них маркиза и как будет рада Мария.

Ангелина тоже участвовала в общем разговоре, тоже радовалась, тоже чувствовала облегчение, что не придется наносить тяжкую обиду мадам Жизель и Фабьену, однако ее не оставляло ощущение, что маркиза д'Антраге достаточно ловко обвела их всех вокруг пальца… а зачем ей это понадобилось — Бог весть.

Ангелине не дано было узнать, какие поводы или причины побудили столь многих именитых нижегородцев принять приглашение графини де Лоран, однако собрание в ее доме оказалось весьма оживленным, тем паче что почтенных лиц явилось весьма мало: все больше молодежь, как если бы все родовитые горожане откупились сыновьями и дочерьми, соблюдя и милосердное приличие и в то же время не нарушив патриотического долга, подобно Измайловым, которые не нашли в себе сил быть у француженки, однако Ангелину отпустили беспрекословно.

…Боже мой, что за тьма народа вокруг, что за жар и духота! Танцы следовали один за другим беспрерывно, и ни одна из жриц Терпсихоры не хотела сойти с паркета, как если бы пропуск одного танца вызвал страшные злоключения в их судьбах. Никакого бостона, никаких пустых разговоров для мужчин! Все танцевали как ошалелые — чему во многом способствовало шампанское, щедро разносимое лакеями. В Нижнем такого прежде не водилось, но сегодня все с удовольствием отдали должное европейским обычаям. И веселье взыграло еще пуще.

Фабьен сбился с ног, пытаясь оказать равное внимание всем дамам, но чаще прочих танцевал все-таки с Ангелиной, и она видела, как все нежнее от танца к танцу сияют его глаза, крепче сжимают ее талию его руки — от бокала к бокалу. Его возбуждение росло, и как-то раз, оказавшись прижатой к нему в сумятице котильона, Ангелина ощутила бедром его напрягшуюся плоть.