Людмила Сурская - от любви до ненависти...

— Может быть… Я посчитал, что… Идиотская шутка, надо сказать. Одурачила ты всех красиво… — начал, поглаживая собственную шею он. Только что её обвивала её рука. Чувства всколыхнулись, он прорычал:- «Баня?!..» Можно и так сказать, но… насторожившись я следил. Да, да… Некрасиво не то слово, но не сдержался, каюсь. Ты, моя любимая глупышка, должна простить меня. На озере, во время твоего купания, понял всё. Виноват, хлопал зенками, а кто б отвернулся от такого…

Теперь на бледном лице Кэт вспыхнул румянец: «Ужас какой!»

— Ну уж… Там и смотреть-то не на что… — прошептали конфузливо её губки.

Пётр старательно свёл брови и укорил себя. Распустил теля язык. Не надо чтоб сразу почуяла его залежность от неё. А сердце шло своей дорогой, оно непослушное рвалось к этому милому созданию. «Ягодка моя! Как же я намаялся. Теперь всё, теперь ты моя птичка», — чуть не слетело с его губ. — Где ж тот клятый лекарь?»

— Страсть не люблю, когда цену себе набивают.

Но не выдержав, обжёг её горячие губы поцелуем. И тут же отпрянул: «У девочки жар, а я с глупостями лезу!»

Пётр, приподняв обмякшее тело, рывком снял с девушки сапоги. Она вскрикнула от пронзившей боли и ещё более побелела. Её маленькая ручка тисками сжала его запястье. Глаза источали боль, щёки пылали. Замерев в раздумье на миг, он продолжил пытку. Стянув камзол и рубашку, разрезал тряпку стягивающую грудь. Она прикрыла ладошками белые как молоко волнующие бугорки. Пётр отвёл глаза. Опять накатила как тогда у озера странная оторопь. Молчал, как будто проглотил язык. Вскочив, как ошпаренный, порылся в фельдмаршальских вещах, достал белую из тонкого шёлка просторную рубашку с кружевами и накинул на неё. А рану в плече заложил наволочкой. Смахнул текущие по девичьим щекам слезинки. Утешая, прошептал:

— Больно? Потерпи. Хотя нет, терпеть тебе как раз неуместно — поплачь. Женщинам слёзы приносят облегчение. Сейчас лекарь пожалует.

У входа в палатку чем-то осторожно погрохали. Пётр, прикрыв Кэт простынёй, разрешил войти. Расторопный, но немного испуганный служивый, что стоял у шатра на часах, принёс горячую воду и уставился на царя. Тот махнул рукой, мол, пошёл вон. Недовольный солдат, косясь на кровать, поднял брови, но ничем больше не обнаружил своего удивления, повинуясь вышел. Он готов был сворачивать для царя горы, ему указали на дверь… Окунув в миску с водой обшитый кружевами платок фельдмаршала, царь пытался обмыть её.

— Не царское это дело… Я доставляю вам слишком много хлопот… — сказала она сдавленным, вот-вот готовым выбухнуть рыданиями, голосом.

— Ничего подобного… Ерунда, — отмахнулся царь, принимая бутыль с водкой от смотрящего в пол вызванного вновь солдата. Тот разглядел вместо солдата девицу. С трудом понимал причину таких метаморфоз и смущался. Большая доля сомнения разрисовала его лицо. Чтобы это значило…

— Узнают… — простонала она, глотая слёзы. — Что скажет доктор по поводу такого оборота дела?! К тому же весь свет будет поставлен в известность… Каждый без какой либо нужды примется входить во все подробности, коснётся вас… Да и меня сведёт с ума бредовая болтовня. Общество будет… будет очень шокировано, государь? Любая шавка из подворотни облает, мол, просмотрел под носом…

Пётр даже не поморщился.

— Мне нет дела до этого… К тому же ты всё преувеличиваешь. Я прищемлю языки, — отрезал он с горячностью. — Остаток жизни они будут жаловаться на плохую память. Вот так! А ты не должна больше думать об этом.

Всё случившееся переутомило бедняжку. Кэт откинулась на подушки: «Он может! Он Пётр!» Сейчас она даже не представляла, как они с отцом втянулись в эту абсурдную идею с переодеванием.

— Государь, не будете ли вы так любезны, чтобы самому сохранить мой секрет в тайне? — пролепетала она.

Царь вспыхнул: «Это уж право слишком! Прикидываться мне дурачком дальше. Ни за что!»

— Нет, меня не затруднит. Посмотрим, — вредничая за её фокусы, поджал Пётр губы.

Прибежавший со всех ног с ворохом микстур и склянок маленький, тощенький лейб — медик, найдя вместо солдата раненную женщину, вытаращил глаза. С живым любопытством осведомился: — «Откуда?»

Каждая прошедшая минута подвергала царя в ужас. Пётр, подняв того за лацканы мундира высоко над полом, на все силёнки тряханул.

— Я должен объясняться?… Сказ мой таков — она должна жить. Понял, дохтур?

Тот, меняя на лице изумление с испугом, закивал. Вот это он понял.

— Что в моих силах Пётр Алексеевич сделаю, но мы все под Богом ходим, — заикаясь, произнёс он. Пётр грозно приподнял бровь. Доктор заторопился:- Уверяю вас, непременно постараюсь, ваше величество…

Царь посидел, не спуская с девушки глаз, снова встрепенулся.

— Постарайся, а то моё сердце не выдержит.

Пётр прикрыл дёргающуюся щёку. Раздражение моментом прошло. Он любил, когда работают, борются, но не опускают руки. «Пока в теле есть жизнь, человек должен жить». Странно, неправдоподобно, но он забыл про горящий город, про своих и шведов. Жизнь этой девочки было сейчас главным для него.

Доктор молча и сосредоточенно делал своё дело.

— Вот и ладушки, — удовлетворённо кивнул царь. Хотел было пригласить ещё людей на помощь, но задумался и в конце концов пришёл к выводу, что будет мудрее обойтись без присутствия посторонних до поры, до времени. Может, обойдётся. Он же обещал девочке сохранить тайну.

Он сам держал её, когда ей доктор ковырялся в плече. Сам помогал извлечь пулю. Следил, как обрабатывали рану, как бинтовали. Отнеся её на постель самолично, Пётр гладил её милое заплаканное личико и шептал: «Лапушка, радость моя, потерпи, поболит немного и заживёт» И, укрыв одеялом на пуху предмет своих мрий, царь выставил караул. На пост заступил всё тот же глазастый солдат, что таскал ему воду и помогал держать Кэт. Строго настрого наказал никого не пускать. А доктору, чтоб не оказаться на дыбе велел прикусить язык. Тот согласно закивал. Он что дурак болтать. Пётр вернулся к Шереметьеву. Догорала ружейная трескотня. Над крепостью развивался белый флаг. Пётр улыбнулся: «Орешек наш!»

Подумав, как это по деликатнее сделать, предупредил собравшегося отправиться соснуть и откушать фельдмаршала, чтоб шёл в царский шатёр. Тот ничего не понял. Пётр рассердившись объяснил, что его, Шереметьева, он занял сам. Тот опять ничего не понял, но в третий раз переспрашивать не стал, а, обиженно поджав губы, потопал в царский шатёр. Прощай удобства и тёплое одеяло. Пётр, передохнул: «Вот и славно! И с этим, кажется, разобрались».

Сумерки, тянувшие за собой ночь, играли пожаром, кострами и фейерверками. Раскиданный под стенами лагерь гудел. Редко кто спал. Всех распирало от только что завершившегося боя. Варили еду, мясо и пили раздаваемую водку. А ещё рассказывали, рассказывали… Про мёртвых лежащих под стенами крепости и на улицах никто пока не поминал. Для этого будет завтра. Широко шагая Пётр с иронией косился на пленных, — те глядели ошарашено — удручённо. Дикари лапотники перемогли… Глаза царя горели: «Что не привыкли?!»