Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница

– Ноги пажа! Какое чудо! – громко вскрикнул он, и сердце у него ёкнуло так, что заболело горло, где внезапно вспухли миндалины.

Минна сделала гримаску, затем улыбнулась. Внезапная стыдливость, казалось, овладела ею, когда пришла пора снимать подвязки; но, оставшись в сорочке, она вновь обрела безмятежность, методично выкладывая на бархат каминной доски оба перстня и рубиновую брошь, прикреплявшую воротник к блузке.

Она увидела себя в зеркале бледной, юной, обнажённой под тонкой просвечивающей сорочкой; и, поскольку серебряный узел с золотыми бликами начал мягко наползать на уши, распустила волосы, аккуратно сложив черепаховые шпильки. Пышная прядь задержалась на лбу, и она сказала:

– Когда я была маленькой, Мама причёсывала меня именно так…

Жак едва слышит, потеряв голову при виде почти совершенно голой Минны. Его приподняла и затопила огромная горькая волна любви – искренней, пылкой, ревнивой, мстительной любви.

– Минна!

Удивлённая необычным тоном, она подошла ближе, окутанная покрывалом светлых волос, заслоняя ладонями совсем маленькие груди.

– Что такое?

Она стояла почти вплотную к нему, ещё сохраняя тепло сброшенного тяжёлого платья, и острый запах её вербеновых духов вызывал в памяти лето, жажду, тенистую прохладу…

– О Минна, – с рыданием произнёс он. – Поклянись мне! Никогда никому…

– Никому?..

– Никому ты не говорила, что тебя так причёсывала мать, ни перед кем никогда не раскладывала свои черепаховые шпильки и кольца, никогда ты не… не…

Он сжимал её в объятиях с такой силой, что она прогнулась назад, как слишком туго стянутый сноп, и волосы её коснулись ковра.

– Поклясться, что я никогда… О глупый!

Он не отпускал её, радуясь своей глупости. Она полулежала на его руках, и он жадно вглядывался в узор линий на коже, в сеть прожилок на висках, зелёных, будто реки, в чёрные глаза, где танцевали блики огня… Он вспомнил, как разглядывал с таким же восторгом пойманную на каникулах бабочку: голубые перламутровые крылья, пушистые усики, тонкие лапки и все прочие изумительные прелести… Однако Минна позволяла изучать себя, не трепыхаясь в пальцах…

Раздался звон каминных часов, и они оба вздрогнули.

– Уже пять! – вздохнула Минна. – Не будем терять времени.

Рука Жака двинулась вниз, по изгибу ускользающего бедра, и с губ его едва не сорвались слова, выдающие тщеславный эгоизм молодости:

– О, мне…

Этот юный хвастливый петушок собирался сказать: «Мне-то времени хватит!» Но он опомнился вовремя, устыдившись этой девочки, благодаря которой всего лишь за несколько минут познал ревность, неуверенность в себе, неведомое до сих пор биение сердца и ту отцовскую чуткость, что может расцвести в сердце двадцатилетнего мужчины при виде доверчивой наготы хрупкого существа, которое, быть может, не выдержит слишком пылких объятий и вскрикнет от боли…

Минна не вскрикнула. Под своими губами Жак увидел лишь необыкновенное одухотворённо-изящное лицо, широко раскрытые чёрные глаза, устремлённые вдаль, отринувшие стыдливость и отринувшие его самого, излучающие пылкость и горькое разочарование, как у сестрицы Анны, застывшей на вершине башни. Минна, распяленная на постели, устремилась навстречу любовнику с восторгом мученицы, жаждущей пыток, прогибаясь и опадая в быстром ритме сирены, чтобы встретить порыв его страсти… Но не вскрикнула ни от боли, ни от удовольствия, и когда он рухнул рядом с ней, с закрытыми глазами, раздувая бледные ноздри, задыхаясь и всхлипывая, она только склонилась к нему, чтобы лучше его видеть: тёплая серебристая волна волос соскользнула с постели…

…Им пришлось расстаться, хотя Жак продолжал ласкать её с безумием любовника, которому предстоит умереть, и без конца целовал это тоненькое тело, не встречая сопротивления с её стороны; порой он с изумлённым восхищением осторожно вёл пальцами по нежному контуру, порой сжимал коленями расставленные ноги Минны, почти причиняя ей боль; а иногда с бессознательной жестокостью сдавливал в ладонях, будто желая вырвать, еле заметные выступы грудей… Когда она одевалась, он укусил её в плечо; она тихонько зарычала, хищным движением обернувшись к нему… затем вдруг засмеялась, воскликнув:

– О, эти глаза! Какие у вас странные глаза! Посмотрев на себя в зеркало, он и в самом деле увидел странное лицо: запавшие глаза, припухшие и покрасневшие губы, спутавшиеся на лбу волосы – словом, вид неудачника после печальной брачной ночи и, сверх того, какая-то жгучая усталость во всём облике, нечто невыразимое словами…

– Ты злючка! Дай взглянуть на твои!

Он схватил её за запястья; но она вырвалась, погрозив ему сурово-напряжённым пальчиком.

– Если не отпустите меня, я больше не приду! Господи! Как, должно быть, ужасно на улице после этой тёплой постельки, без этого огня и этой розовой лампы…

– А я, Минна? Обо мне вы хоть немного пожалеете или вам дорога только розовая лампа?

– Это зависит от вас! – сказала она, надевая шляпку с приколотой белой камелией. – Вот если вы найдёте мне фиакр…

– Стоянка совсем близко отсюда, – вздохнул Жак, небрежно расчёсывая волосы. – Чёрт возьми! Горячей воды больше нет!

– Горячей воды всегда не хватает… – рассеянно пробормотала Минна.

Он посмотрел на неё, подняв брови, постепенно обретая – вместе с одеждой – привычную физиономию «маленького барона Кудерка»:

– Милый друг, вы иногда говорите такое… такое, что я перестаю верить вам или же собственным ушам!

Минна не сочла нужным отвечать. Она стояла на пороге, тоненькая и скромная в своём тёмном платье, глядя на него отсутствующим взглядом, уже простившись с ним.

«Ну вот и ещё один!» – напрямик говорит себе Минна.

Яростным движением она вонзает плечо в выцветшую суконную обивку фиакра и откидывает голову назад – не из опасения, что её могут увидеть, а из отвращения к погоде.

«Дело сделано… Ещё один! Уже третий, и по-прежнему без всякого успеха. Впору отказаться от всего этого. Если бы мой первый любовник, практикант при больнице, не уверил меня, что „я просто создана для любви“, то я бы немедленно обратилась к какому-нибудь крупному специалисту…»

Она перебирает в памяти подробности своего короткого свидания; руки её, спрятанные в муфту, сжимаются в кулаки.

«И что же? Этот мальчик был так мил! Он умирает от желания в моих объятиях, а я… я всё так же жду, говоря себе: „Да, это не лишено приятности… но вы можете предложить мне что-нибудь получше?“

Точь-в-точь как с моим вторым, этим итальянцем, с которым Антуан познакомился у Плейелей… как его? С зубами до самых глаз… Дилигенти! Когда я спросила у него, что это за «пакости», о которых пишут в книгах, он засмеялся и повторил ровно то же самое! Да, везением это никак назвать нельзя! Как же мне всё надоело!..»