Сидони-Габриель Колетт - Конец Ангела

– Твоя жена за городом?

– Нет. Она не может оставить госпиталь. Подружка покачала своей амёбоподобной шляпой.

– Я знаю. У неё благородное сердце. Её представили к ордену Почётного легиона, мне баронесса сказала.

– Что-что?

– Останови-ка мне, малыш, вот это, закрытое… Шарлотта в лепёшку расшиблась, у неё есть ход к людям из окружения Клемансо. Это отчасти искупает историю с Ритой… но только отчасти. Душа у неё черна, как ужасы преисподней!

Ангел усадил Подружку в такси, где она слилась с темнотой и перестала существовать. Стоило ей умолкнуть, как он засомневался, видел ли её вообще, и огляделся вокруг, вдыхая пыльный воздух ночи, предвещавшей знойный день. Ему вдруг показалось, как это бывает во сне, что сейчас он проснётся у себя дома, среди политых садов, птичьего пения и запаха испанской жимолости, чувствуя рядом едва намеченный изгиб бедра своей молодой жены… Неожиданно из машины раздался голос Подружки:

– Улица Вилье, двести четырнадцать! Запомни мой адрес, Ангел! Да, и имей в виду, я часто обедаю в «Жирафе», на улице Ваграм, если вдруг будешь меня разыскивать… Слышишь, чтоб ты знал, где меня найти…

«Что у неё в голове? – думал Ангел, ускоряя шаг. – Разыскивать её! Большое спасибо. В следующий раз я перейду на другую сторону, если её увижу».

Свежий и отдохнувший, он с лёгкостью шагал по набережным и только на площади Альма взял такси, чтобы доехать до дома. Незримое пламя уже окрашивало бронзовыми отсветами восток, напоминая скорее закат, нежели летний рассвет. Облаков не было, над Парижем нависло какое-то кристаллическое марево, тяжёлое и неподвижное, которое с минуты на минуту должно было озариться пожаром, тёмным огнём раскалённой меди.

Ибо большие города и их предместья лишены в жару розовеющей влаги, сиреневой бледности цветов и голубизны росы, радующих взор везде, где дышат деревья и травы.

Ангел повернул в замочной скважине маленький ключ. Особняк спал. В вестибюле ещё витали слабые запахи вчерашнего ужина, и ветки жасмина, стоявшие в белых вазах, таких высоких, что в них мог бы спрятаться человек, наполняли воздух удушливой отравой. Незнакомая серая кошка прошмыгнула мимо Ангела в сад и с безопасного расстояния холодно посмотрела на чужака.

– Поди-ка сюда, киска, – тихо позвал Ангел.

Кошка, не убегая, смерила его презрительным взглядом, и Ангел вспомнил, что животные, будь то лошади, собаки или кошки, всегда сторонились его; В ушах у него зазвучал, отчётливо, как пятнадцать лет назад, хриплый голос пророчествующей Альдонсы: «Кого животные не любят, на тех лежит проклятие». Кошка, окончательно проснувшись, принялась катать лапкой зелёный каштан. Ангел улыбнулся и поднялся наверх.

Спальня, синеватая и тёмная, напоминала театральную декорацию в ночной сцене, рассвет ещё не проник дальше балкона, увитого чинными розами и алой геранью в путах прочных волокон рафии. Эдме спала. Она лежала на боку, едва прикрытая одеялом, склонив к плечу голову и прижав рукой жемчужное ожерелье. В полутьме казалось, будто она не спит, а просто лежит задумавшись. Кудрявые волосы сбились ей на щёку, Ангел не слышал её дыхания.

«Отдыхает, – подумал Ангел. – Ей снится доктор Арно, а может быть, крест Почётного легиона или акции "Ройял Датч". Красивая. Какая красивая! Ничего, ещё два-три часа, и ты опять увидишь своего доктора. Потерпи. Вы встретитесь на площади Италии, в симпатичном заведении, где воняет карболкой. Ты будешь говорить ему: да, доктор, нет, доктор, – как маленькая девочка. У вас у обоих будет очень серьёзный вид, вы будете перебрасываться магическими цифрами «тридцать семь и четыре», «тридцать восемь и девять», и он будет держать в своей проспиртованной ручище твою маленькую феноловую ручку. Тебе повезло, моя маленькая, в твоей жизни есть роман. И я не стану разрушать его, нет… Мне тоже хотелось бы…»

Эдме внезапно проснулась и так резко подняла голову, что Ангел почувствовал себя задетым, как человек, которого грубо перебили.

– Это ты? Ты?..

– Если ты ждала кого-то другого, то прими мои извинения, – сказал Ангел, усмехаясь.

– Очень остроумно…

Она села, откинула назад волосы.

– Который час? Ты уже встал? А, ты ещё не ложился… Ты только что пришёл… О Фред! Что ты опять выкинул?

– Спасибо за «опять»… Если бы ты только знала, что я выкинул…

Эдме была уже не та, что прежде, когда она молила его, затыкая уши: «Нет! Нет! Не говори ничего! Не рассказывай!» Но Ангел ушёл дальше, чем она, от невинной и жестокой поры бурных слёз и терзаний, бросавших на рассвете в его объятия молодую жену, с которой они в конце концов вместе засыпали, как примирившиеся борцы после поединка. Больше никаких сумасбродств… Никаких измен… Его жизнь так целомудренна, что стыдно признаться…

Он отшвырнул в угол пыльные носки, сел на тонкие льняные простыни с кружевами и склонил к жене бледное лицо, надёжно хранившее все его тайны, кроме нежелания быть искренним.

– Принюхайся, – сказал он. – Чувствуешь? Я пил виски.

Их красивые губы почти соприкоснулись, она положила руки ему на плечи.

– Виски, – повторила она задумчиво. – Виски… Почему?

Проще было бы спросить: «С кем?», и Ангел отметил этот манёвр. Желая показать, что оценил её тонкость, он ответил:

– С одной приятельницей. Хочешь знать всю правду?

Она улыбнулась, озарённая рассветным лучом, который, осмелев, уже коснулся постели, добрался до зеркала, блеснул на позолоте рамы, потом на чешуе рыбки, кружившей в хрустальном шаре с водой.

– Не всю, Фред, только не всю! Лучше что-нибудь уклончивое, обтекаемое…

И всё же она искала разгадку, почти уверенная, что не любовь и не низменные наслаждения отдаляют от неё мужа. Тело её льнуло к Ангелу, но он чувствовал, как напряжена нервная узкая рука на его плече.

– Правда, – продолжал он, – заключается в том, что я не знаю её имени. Но я дал ей… погоди… восемьдесят три франка.

– Как, прямо сразу? В первый же день знакомства? Королевская щедрость!

Она сделала вид, будто зевает, лениво скользнула обратно в постель, как бы не ожидая ответа, и ему вдруг стало жаль её, но только на миг, пока яркий горизонтальный луч не коснулся её полуобнажённого тела, высветив все его формы. Жалость мгновенно прошла.

«Она-то молода и красива. Какая несправедливость!»

Откинувшись на подушки, Эдме приоткрыла обращённые к нему глаза и губы. Он увидел, как блеснул её взгляд, недвусмысленный, примитивный, столь мало женственный, – обезличенный призыв к мужчине, дающему наслаждение, – и почувствовал себя оскорблённым в своей вызывающей чистоте. В ответ он послал ей сверху вниз совсем иной взгляд, непростой, отчуждённый, который у мужчины означает отказ. Он не стал отодвигаться и лишь поднял голову к золотистому свету, к мокрому от поливки саду, к дроздам, выводившим музыкальную вязь поверх трескотни воробьиного хора. Эдме заметила на его синеватых небритых щеках следы многодневной усталости и истощения. Она увидела благородные руки сомнительной чистоты, ногти, которых со вчерашнего вечера не касалась щётка, и острые, устремлённые во внутренние уголки глаз коричневые стрелки под нижними веками. Она сочла, что этот растерзанный молодой красавец, сидящий перед ней без туфель и без воротничка, смахивает на человека, который провёл ночь в полицейском участке. Он не подурнел, но весь как-то уменьшился, словно по нему прошёлся некий незримый резец. Это наблюдение вернуло Эдме уверенность в себе. Она оставила свои призывы к наслаждению, села, положила руку ему на лоб.