Сидони-Габриель Колетт - Сидо

– Ба-бах! – хлопал в ладоши мой отец.

Вскоре наступал мой черёд – я добивалась разрешения носить летние гольфы.

– И когда ты перестанешь подражать во всём Ми-ми Антонен, едва она приезжает на каникулы к бабушке? Мими Антонен – парижанка, и ты туда же. Пускай парижские девчонки показывают летом свои тощие палки без чулок, а зимой – слишком короткие штанишки и жалкие красные комочки вместо ягодиц. Им там всё нипочём – парижским мамашам стоит только разок обернуть вокруг шеи своих девочек белоснежную монголку, и те уже не простужаются! Ну, в сильный мороз, конечно, ещё шапочка в тон. А вот в одиннадцать лет гольфы носить рано! С твоими-то икрами! Уж такую я тебя уродила! Да тебе же в них только на проволоке плясать, не хватает только жестяной плошки, чтобы монеты бросали!

Так она говаривала, не стесняясь в выражениях и почти не расставаясь с вечной своей амуницией, под которой я подразумеваю две пары «стеклянных глаз», карманный ножик, часто платяную щётку, секатор и старые рукавицы, а иногда ивовый жезл, который цвёл у неё в руках, хоть то была всего лишь трёхлопастная ракетка, служившая для выбивания пыли из мебели и гардин и называвшаяся выбивалкой. Свою фантазию она смиряла только в преддверии тех торжественных дней, когда вся провинция празднует большую стирку и уборку, бальзамирование овечьего руна и мехов. Но ей не нравились недра стенных шкафов с запахом погребального камфарного порошка, и она заполняла эту мрачную глубь несколькими короткими кусочками сигар в пакетиках, обкуренными пенковыми трубками моего отца, натыкаясь там на толстых пауков, которых она запирала в изобилующих такой дичью ящичках, служивших прибежищем для серебристой моли.

Да, такой она была – подвижной и ловкой, но при этом не очень-то рачительной хозяйкой, настоящей капризной «чистюлей», однако далёкой от маниакальной и порождаемой одиночеством манеры пересчитывать полотенца, куски сахара или наполненные бутыли. Когда она стояла с фланелевой тряпкой в руке, в то время как прислуга, протиравшая окна, пересмеивалась с соседями напротив, из неё так и рвались взволнованные восклицания – нетерпеливые голоса свободы.

– Когда я так долго и тщательно протираю свои китайские чашки, – признавалась она, – я чувствую, как старею…

Но медленно и верно она доводила работу до конца. И тогда, в два шага выбегая за порог, оказывалась в саду. Куда исчезало её сердитое беспокойство и нетерпение!.. Вид растительного царства действовал как противоядие. У неё была необычная привычка приподнимать розы подбородком, чтобы налюбоваться ими вволю.

– Смотри-ка, эти анютины глазки – вылитый Генрих Восьмой Английский, и бородка такая же круглая, – говорила она. – Сказать по правде, не нравятся мне эти жёлтые и фиолетовые анютины глазки с лицами свирепых и грубых рейтаров…

В моём родном квартале не насчитывалось и двадцати домов, возле которых не было садов. Домики победнее утешались двором, более или менее цветущим, и одной-двумя беседками в густых или жиденьких виноградных завитках. За каждым домом, выходившим фасадом на улицу, начинался глубокий сад, отделявшийся от соседних садов общей изгородью. Эти-то сады, раскинувшиеся за домами, и составляли собственно деревню. Здесь протекала летняя жизнь: здесь стирали, чистили, кололи дрова на зиму; здесь кипела работа в любое время года, и дети отдыхали тоже здесь, взгромоздившись на распряжённые повозки с сеном.

Участки вокруг домиков, соседствовавших с нашими, не составляли для нас никакой тайны; но зато наш сад, спускавшийся вниз по отлогому склону с высокого холма, надёжно защищали старинные высокие стены и купы густых деревьев. Сад поэтому делился на «нижний» и «верхний», откуда уже начинались дома, и, устроившись в нём, приятно было слушать вести со всех концов, которые приносило нам гулкое эхо от холма, похожего на испещрённый огородами коралловый риф.

Сидя в саду, мы слышали, как где-то в южной стороне чихает Митон, роясь в земле и подзывая свою белую собаку, которую он каждое 14 июля непременно окрашивал ещё в два цвета: голову – в голубой, а хвост – в красный. С северной стороны доносилась незатейливая песенка матушки Адольф, которая связывала тесёмочкой букет фиалок, чтобы положить на жертвенник в нашей церкви – в неё однажды угодила молния, и колоколенка обрушилась. А на восточной стороне печально перезванивал дверной колокольчик, извещавший нотариуса о приходе клиента… Что там мне всегда твердили о провинциальной скрытности? Хороша скрытность! В наших садах ничего невозможно было утаить.

О сладостная цивилизация наших садов! Утончённая, милая приветливость цветущих огородов и рощицы, именуемой «птичьим двором»! Разве что-нибудь недоброе могло проникнуть сквозь эти общие шпалеры, тянущиеся вдоль чердачных окошек и желобов для водостока, накрепко сцепленных друг с другом густым лишайником и зарослями пламенеющей заячьей капусты, любимого места прогулок котов и кошек? А с улицы беспардонные дети глазели, играли в мяч, шлёпали через ручей, высоко подобрав юбчонки; соседи раскланивались или перебрасывались ругательствами, смехом, перемывали косточки каждому, кто шёл мимо, а мужчины курили у порогов и поплёвывали… Наши воротца, из серого железа, с большими выцветшими створками, вздрагивали от моих неумелых гамм, лая собак, откликавшихся на перезвон дверного колокольчика, и трелей запертых в клетках зелёных чижей.

А быть может, и соседи наши в садах своих старались подражать безмятежности нашего сада, где дети не дрались друг с другом, где люди и животные относились друг к другу с нежностью, сада, где мужчина и женщина за тридцать лет ни разу не повысили друг на друга голос…

В те времена ещё были долгие зимы и жаркие лета. После я знавала такие знойные месяцы, такие лета, цвет которых, если закрыть глаза, был цветом раскалённой охровой земли с глубокими трещинами промеж колосящихся стеблей, под гигантским зонтиком куп дикого пастернака, или цветом серо-голубого моря. Но никакое лето, кроме лета моего детства, не может похвастаться такой необычно пунцовой яркостью герани и такими огненными цветами наперстянок. И никакая зима не может быть чище и белоснежнее, с небом, насупившимся аспидными тучами, возвещавшими своими тёмными густыми клочьями о близкой буре, и затем с оттепелью и её мириадами водяных капелек на кончиках острых копьевидных почек… Небо тяжело нависало над заснеженной крышей чердака, над облетевшим орешником, над флюгером, и словно кто-то подрубал кошачьи уши… Неспешный вертикальный снегопад внезапно становился косым, и мне слышался под тёплым капором слабый гул далёкого моря, когда я мерила шагами сад, хватая ртом улетающие снежинки… Почувствовав приближение бури, моя искушённая мама выходила на террасу, словно пробуя погоду на вкус, и отрывисто кричала: