От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна AlmaZa

В душу стало закрадываться подозрение, в которое с трудом верилось. Старше? Обещал написать письмо. Нет, не может быть. Неужели? Глаза спешно вернулись к листку: « А я пишу письма часто, и у меня выработалась привычка писать одно-два письма в день. Двор ведь часто переезжает, вот и приходится продолжать общение на расстоянии…». Пётр не выдержал и посмотрел в конец листка. « О. Нейдгард». О! Ольга! О боже! Она! Оля! Она написала ему! Переполненный эмоциями, молодой человек резко встал, ударившись ногами о стол, так что на нём задребезжала посуда.

— Что такое? — замер с ложкой Аркадий Дмитриевич.

— Нет, ничего… — выбираясь из-за стола, чувствуя, как дрожит в трясущихся пальцах листок, помотал головой Петя.

— Куда ты? Ведь остынет ужин!

— Случилось что? — спросил Саша.

— Нет, — удаляясь из зала, ответил старший брат, — всё в порядке! Просто надо сосредоточиться на письме… я вернусь!

Закрывшись в библиотеке, он упал в кресло и, пытаясь почувствовать через страницу аромат духов Ольги Нейдгард, вернулся к чтению. Надо же, стрелять было не страшно, на дуэли не волновался, а вот несколько строк от неё — и он не владеет своим телом, голова кружится и сердце бьётся, как бешенное.

« …Сейчас мы вновь отправляемся в дорогу. Покидаем Москву, чтобы вернуться в Петербург, точнее — на лето Их Императорские Величества будут в Гатчине. О, что это были за чудесные торжества в честь коронации!». Далее Ольга перешла на самый большой абзац с описаниями: въезд золоченых царских карет и двигавшихся за ними открытых фаэтонов придворных, растянувшийся на несколько вёрст, плюмажи гусар, белый конь под императором, звонящие по всей Москве колокола (« У меня до сих пор в ушах стоит звон»), три с половиной тысячи лампочек Эдисона, осветивших вечером стены и башни Кремля. Петя читал и живо представлял все эти картины, будто видел их глазами Ольги. Он бы вечно читал её впечатления и описания далёкого от него великосветского мира балов, церемоний и роскоши, привычных фрейлине Нейдгард, но письмо подошло к концу: « Главным образом я всё же написала потому, что мне подумалось: не слишком ли резко и грубо я тебе ответила при последнем разговоре? Я не хотела тебя задеть, и если невольно сделала это, то прошу прощения! Теперь ты видишь, что я по-прежнему твой друг, и ты можешь смело писать мне». И ниже шла та самая драгоценная подпись.

Пётр поднёс листок к губам, его касались руки Ольги, она держала его, смотрела на него и, сочиняя текст письма, невольно думала о нём — о Пете. Она вспомнила о нём, не забыла их разговор и… не понимала, почему он не пишет⁈ «Господи, как понять девушек?» — взмолился про себя Столыпин, уверенный, что Оля ему однозначно дала понять, что поговорила о переписке из вежливости, и вовсе её не хотела.

Спрятав листок за пазуху — к сердцу, Пётр вернулся к ужинающим мужчинам.

— Отец.

— Да? — посмотрел тот на сына, вновь усаживающегося напротив.

— А у тебя есть какие-нибудь знакомства в министерствах?

— Можно поискать, а что такое?

— Мне нужно устроиться на службу.

Аркадий Дмитриевич переглянулся с Сашей, тоже мало что понимающим, и сказал Пете:

— Ты же ещё учишься.

— Да, но мне нужно обзавестись деньгами.

— Тебе не хватает на что-то? — брови генерала опустились. — Это письмо от того, кому ты задолжал? Ты промотался?

Задав эти вопросы, Аркадий Дмитриевич сам в них не поверил, зная сына.

— Нет, мне просто нужны свои деньги. Содержать семью.

— Мы разве бедствуем?

— Нет. Свою семью, — на этот раз Петя не смутился признания, — я собираюсь жениться на Ольге Борисовне и, во-первых, я не хочу, чтобы она допускала малейшую мысль, что меня волнует её приданное. А во-вторых, я хочу обеспечить её на достойном уровне и, чем раньше я возьмусь за карьеру, тем большего добьюсь.

Никогда прежде генерал не слышал такой решительности в Петре, но, видя, насколько безапелляционно он настроен, Аркадий Дмитриевич ощутил отцовскую гордость. Нет, что бы там ни говорила Наталья Михайловна, а сыновей он воспитать сумел!

Глава Х

Идя по анфиладе Гатчинского дворца с Прасковьей Уваровой, Ольга вдруг увидела впереди брата и, удивляясь, сначала не поверила своим глазам:

— Дима!

Тот обернулся. Тёмный мундир Преображенского полка, с красной отделкой и золотыми петлицами сидел на нём прекрасно.

— Оля!

— Иди, я догоню тебя, — шепнула она Прасковье и подошла к Дмитрию, — какими судьбами?

— Пётр Александрович[1] тасует, — улыбнулся молодой человек, — собирается по осени опять что-то поменять, говорят, что сделать службу в конвойной роте сменной, временной, а то ему не нравится, что офицеры строевую службу забывают. Вот я и попал под расклад.

— Что ж, Петру Александровичу виднее.

— А что это ты прохлаждаешься без дела? — подразнил Дмитрий сестру.

— Вздохнула впервые за долгое время! Её величество Мария Фёдоровна сегодня с княжной Ольгой[2], она в такие моменты меня чаще отпускает, а то как воскликнет «Оля!», и я не понимаю, я ей нужна или княжна шалит. Один раз оконфузилась, подумала, что она обо мне говорила, а она — о дочери. Но, к счастью, всё чаще вместо имени нашу милую маленькую княжну зовут «Бэби». Ей это жутко идёт, она и впрямь Бэби!

Возможно, Дмитрий взрослел и становился наблюдательнее, а, возможно, копящиеся и не находящие выхода чувства сестры становились уловимей, но ему показалось, что Ольга с лёгкой, доброй завистью, светлой грустью сказала о ребёнке, словно сожалела, что говорит не о своём, которого у неё нет. Фрейлину не покидала мысль, неизвестная для её брата, что если бы не роковые события, она бы уже имела счастье и выйти замуж и, скорее всего, быть на сносях. А не любоваться дочерью императрицы, занимаясь чужой семьёй, а не своей. Но, тем не менее, бросаться в омут с головой Ольга не спешила. И в Москве, и здесь, в Гатчине, ей успели оказать знаки внимания молодые люди. Она танцевала с видными кавалерами, ловила их восхищённые слова и многозначительные взгляды. Некоторые из них были привлекательны, некоторые — с завидным состоянием. Но никто не тронул её сердца. Почему? Ольга не понимала. Фразы, нацеленные на то, чтобы расположить её к себе, звучали надуманно и коварно, как ловушки, в них не хватало искренности. Внешность то слащавая, расфранченная, то увядающая, то выдающая дурные привычки. И никто из них не пытался толком узнать её, спросить у неё что-то о её желаниях, планах, стремлениях. Все, пытающиеся оказаться в женихах, предлагали готовые решения, они видели каким-то образом свою дальнейшую жизнь, и хотели её дополнить Ольгой, недостающей деталью в виде жены. А из чего должна состоять её жизнь, чем она её собирается наполнять — кто-нибудь поинтересовался? Нет.

Они с Дмитрием пошли медленно по залам. Не видевшиеся месяца три, они разговаривали обо всём подряд: о коронации, о том, что Дима определился слушателем в Николаевскую академию Генерального штаба, о ведущейся перестройке Гатчинского дворца, на которую натыкаешься на каждом шагу. Император Александр велел осовременить канализацию, систему отопления — с печной на калориферную — провести по максимуму электричество. Он создавал все удобства себе и семье.

— Он такой чуткий супруг! Удивительно, — делилась Ольга, — такой большой и грозный на вид, но, когда заходит к её величеству, первым делом замечает что-нибудь вроде: «Минни, тебе не дует?». Если бы все мужья были такими!

— Может быть, всё зависит от жены? — подмигнул Дмитрий.

— Да? И что же она такого должна делать, чтобы муж трепетно любил её?

— Не знаю, Оля, я ведь не женат и даже не влюблён. Спроси у её величества.

— Что ты! Мы с ней не настолько близки.

— Тогда выйди замуж — и узнаешь.

Лицо Ольги потемнело. По привычке поджав губы, когда напрягалась, она поймала себя на этом и постаралась расслабиться.

— Ты прекрасно знаешь, что я собиралась.