Барбара Картленд - Змея Сатаны

К несчастью, последние три дня отец находился в Эпсоне, куда поехал осмотреть своих лошадей перед скачками и повидаться с друзьями.

Накануне его отъезда Офелия совсем уже решилась сказать о том, как с ней обращается мачеха. В конце концов, если бы он видел пересекающиеся кровоточащие следы от ударов тонкого хлыста Цирцеи на ее спине, то перед такими неопровержимыми уликами было бы невозможно продолжать притворяться и верить наветам жены.

Однако все чувства Офелии восставали против того, чтобы втягивать отца в войну, разгоревшуюся между нею и мачехой. Она знала, как он ненавидит сцены и скандалы и, кроме того, чувствовала, что если он действительно поймет, что за женщина заняла место его жены, то каким-то образом это заденет и память той, которую он любил много лет.

Все эти соображения сложным образом переплетались в голове Офелии; в результате она не могла говорить об унижении, причиненном ей мачехой, и призналась графу, только уступая его настояниям.

Но теперь она испытывала такую слабость, что, откусив черствый кусочек от оставшегося ломтика, не смогла его проглотить. Повинуясь порыву, она покрошила и этот хлеб и отдала Пирату.

Затем она подошла к кровати, легла и закрыла глаза. Скорее, она была в забытьи, чем дремала, когда раздался легкий стук в дверь и вошла Эмили. Осторожно закрыв за собой дверь, она подбежала к кровати.

– Я принесла вам кое-что поесть, мисс Офелия, – сказала она. – Это немного – сыр и кусочек цыпленка. Я стащила со стола, когда повар не видел.

Офелия была слишком слаба, чтобы пошевелиться, но, осознав, как трудно, наверное, было Эмили помочь ей, она заставила себя сесть.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала она. – А как... Пират?

– У меня для него тоже кое-что есть, – гордо сказала Эмили, порывшись в кармане передника и достав оттуда кусок газеты.

Она положила его на пол, и Офелия увидела кучу объедков, собранных, вероятно, с тарелок прислуги после ленча. Собственно, они предназначались для мусорного ящика, однако Пират не привередничал. Он вылизал все до последней крошки и первый раз за много дней начал помахивать хвостом.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала Офелия.

– А теперь, съешьте то, что я вам принесла, мисс Офелия. Вы ведь едва живы, вот что я вам скажу.

– Да, я тоже это чувствую, – ответила Офелия.

Чтобы доставить ей удовольствие, она съела маленький кусочек цыпленка и немного сыра, что потребовало от нее немалых усилий; она сумела проглотить все только потому, что Эмили налила ей немного воды.

Первые два дня, когда она сидела на хлебе и воде, она чувствовала ужасный голод и болезненную пустоту внутри. Но потом она ощущала только слабость. Ей было очень трудно глотать хлеб, который слуги приносили ей по утрам и вечерам.

Все это было крайне унизительно, однако Офелию ничего уже не заботило. Больше всего ее тревожил Пират и то, что мачеха нарочно била его, чтобы причинить ей страдания.

– Я больше... не могу есть... – сказала она Эмили.

Оставалось совсем немного сыра, чуть больше кусочка, который обычно кладут в мышеловку.

Эмили взяла его, как если бы это была драгоценность, и огляделась, ища, куда его можно спрятать.

– Я вам так благодарна, – сказала Офелия. – Я на всю жизнь запомню эту трапезу.

– Но теперь вам придется заплатить за нее, – сказал резкий голос в дверях.

Обе девушки вздрогнули от ужаса, и Цирцея вошла в комнату.

Граф нашел, что ужин в Карлтон-хаус замечательно удался. Он особенно любил такие именно вечера, когда принц Уэльский бывал в блестящей форме, и беседа с ним делалась занимательной и подстегивающей остроумие.

Никто не мог быть лучшим хозяином и более занимательным собеседником, чем принц, когда он не пил слишком много.

Он был превосходно воспитан и образован, имел безупречный вкус, а кроме того, обладал даром остроумия и так умел изображать людей, что никто не мог с ним сравниться в этом искусстве.

Говорили, что если бы ему пришлось зарабатывать себе на жизнь, то он пользовался бы большим успехом в театре.

Кроме принца там был еще Чарльз Фокс – без сомнения, самый блестящий мозг в парламенте, несмотря на свою маниакальную склонность к игре, не всегда чистой.

Был там еще и лорд Олвенли, известный своей едкостью, и многие другие, каждый из которых обладал особыми качествами, за которые и был приглашен.

Еда была превосходна, вина отличными, и когда принц дал понять, что отправляется на отдых, еще не было полуночи.

Миссис Фитцхерберт, вернувшейся к принцу после его катастрофически неудачного супружества, удалось не только убедить его пить меньше, но и не засиживаться допоздна – врачи настаивали на том, что это вредно для его здоровья.

Можно было не спрашивать Чарльза Фокса, куда он собрался: инстинкт тянул его к игорному столу, где он просиживал до рассвета, проигрывая деньги, которые с трудом ему удавалось наскрести. Многие из друзей говорили графу, что в среднем он терял около пятисот гиней за ночь.

Лорд Олвенли редко мог позволить себе такую роскошь, как карточная игра; он отправлялся к Уайту, где многочисленные приятели собирались за выпивкой, а если были еще не слишком пьяны, то и за игрой.

Еще один из приглашенных предложил графу вместе посетить один из домов удовольствий, процветавших в Сент-Джеймсе.

– Я слышал, что в последние дни появилась новая группа французских киприоток, – сказал он. – Их обязательно нужно навестить. Пойдем вместе, Рейк!

И был весьма удивлен, когда граф ответил.

– Нет, не сегодня ночью. Я хочу вернуться домой.

Его приятель вопросительно приподнял бровь.

– Ваш ответ – благонравный синоним, скрывающий какую-нибудь прелестную очаровательницу?

– Нет. Это всего-навсего чистая правда, – ответил граф.

Его друг покачал головой:

– Если вы не станете следить за собой, Рейк то потеряете репутацию самого развратного мужчины в городе.

– Это будет катастрофой, – с сарказмом отозвался граф, и его приятель рассмеялся.

– Я сделаю вам персональный отчет о том, что представляют собой эти муслиновые барышни с другой стороны пролива, – пообещал он.

– Я даю вам право действовать от моего имени, – ответил граф, и его друг снова рассмеялся.

Светила луна, и ночь была такой теплой и приятной, что граф отослал ожидавший его закрытый экипаж и пошел от Карлтон-Хаус вверх по Сент-Джеймс-стрит по направлению к Беркли-сквер.

Он был настолько поглощен своими мыслями, что несколько раз женщины, в другой раз непременно попытавшиеся привлечь его внимание, отступали, как будто бы понимая, что не существуют для него.

Прогулка после ужина в Карлтон-Хаус доставила ему удовольствие, и только когда он дошел до двери своего дома, то подумал, не делает ли ошибки, вернувшись так рано.