Елена Арсеньева - Пани царица

Ознакомительный фрагмент

При этих словах Филарету почудилось, будто кто-то взял его за сердце ледяной рукой и стиснул что было силы.

– Юшка? – выхрипел он с болью. – Ты… Юшка? Ты – сын Отрепьев?!

Бледно-голубые глаза потемнели и сверкнули воистину адским огнем.

– Знаешь сам, что сталось с твоим братом после того, как он назвал меня этим именем, – угрожающе проронил гость, и Филарет поник в своем кресле.

Да. Он знал… Теперь он знал, что перед ним сидит тот самый человек, чьим истлевшим косточкам полагалось бы находиться во гробе, вскрытом в Угличе. Юшка Нелидов-Отрепьев, взятый за немалые деньги у своего многодетного, вконец обнищавшего отца взамен настоящего царевича, коего Богдан Бельский некогда сокрыл у каких-то верных людей… Когда Афанасий Нагой увез раненого подменыша из Углича, родной отец отказался принять его обратно: лишний-де рот. Дом Нелидовых-Отрепьевых находился неподалеку от имения Михаила Романова – так Юшка попал в семью, имевшую непосредственное касательство ко всей этой истории с подменою царевича. От Михаила он перекочевал к Александру, а потом… потом разразилась над всеми Романовыми страшная гроза. Какой-то слуга написал донос, будто Александр Никитич хранит у себя мешок с ядовитыми травами и жаждет отравить государя Бориса Федоровича Годунова. Оный государь спал и видел, как бы уничтожить любимых народом братьев Романовых, в каждом из которых он видел соперника. Донос пришелся как нельзя более кстати: Романовых выкорчевали из жизни, словно куст чертополоха из земли. Уже много лет спустя, при случайной встрече, Бельский поведал Филарету, кого он подозревал в написании доноса… Вот этого самого Юшку, который сидел сейчас перед Филаретом и нахально щурил свои блеклые глаза! Якобы Юшка сей обрюхатил какую-то девку на романовском подворье, а боярин Александр Никитич приказал охальнику девичий грех прикрыть свадьбой. Юшка же нагло заявил, что невместно ему, сыну государеву и природному царевичу, брать за себя простолюдинку. Романов расхохотался в лицо дерзецу и открыл ему правду о его происхождении. Юшка не пожелал поверить, начал угрожать хозяину, и тогда разъяренный Александр Никитич приказал его связать, заткнуть рот, а потом объявил сумасшедшим и отдал своему старому другу, настоятелю Чудова монастыря, отцу Пафнутию, который незамедлительно постриг зарвавшегося Юшку в монахи, дав ему имя Григорий. Увы, не крепки оказались монастырские замки, не высоки стены. Новоявленный брат Григорий вскоре удрал из Чудова монастыря и растворился в темных российских просторах. Каким-то загадочным образом – Филарет понять не мог, каким! – имя этого Гришки Отрепьева, монаха-расстриги, возникло в измышленном, клеветническом письме монаха Варлаама Яцкого, оттуда попало на язык Годунову и намертво прилипло к Димитрию – к истинному Димитрию, пепел которого ныне развеялся по ветру в западной стороне…

Но это произошло позднее. А поначалу Юшка, сиречь брат Григорий, обретя в монастыре относительную свободу, сквитался с Романовыми, написав на них донос…

Нет, конечно, доказано сие не было, это вполне могло оставаться только домыслом Бельского, которому Филарет прежде не очень-то верил, однако сейчас, поглядев в эти слишком светлые, пугающе-светлые глаза «царевича Димитрия», он вдруг осознал: все произошло именно так, а не иначе.

Итак, перед ним сидел убийца его братьев, погубитель семьи Романовых, виновник того, что на голову признанного щеголя и чуть ли не первого красавца Москвы Федора Никитича был нахлобучен клобук, что он был разлучен с семьей, терпел унижения, голод, холод, горькую нужу…

Черная кровь хлынула в голову! Филарет стиснул кулаки, потом потянулся было к колокольцу – позвать слуг, однако Гришка оказался проворнее и перехватил его руку.

– Не зови никого. Не надо! – сказал вкрадчиво. – Я убью тебя прежде, чем ты успеешь пикнуть. А Матвеич поможет мне уйти.

– Да чем ты Матвеича приворожил? – воскликнул Филарет. – Неужто одной только старой памятью?!

– Не только, – качнул головой Отрепьев. – Видишь ли, его внучка Манюня – моя прежняя полюбовница. Да и ныне меня своей милостью жалует, отказа у ней не знал – да и знать, верю, не буду никогда. У старика она одна родня осталась, ради ее блага он себя на куски даст изрезать. Поэтому он мне предан так, как никому другому предан не будет. Даже тебе.

– Зачем пришел? – с ненавистью спросил Филарет, вырывая руку из его холодных, влажных пальцев. – Убить меня? Весь наш род под корень свел – и меня решил прикончить?

– Ну сам посуди, – качнул головой Гришка, – за что меня коришь? Не я ваш род свел – вы Годунову поперек горла много лет стояли, он на вас давно зубы точил, вот и схватился за мало-малейший повод с вами расправиться. Не мой извет[14], так другой предлог к сему нашелся бы, а то и без всякого предлога обошелся бы наш Борис Федорович. Разве не так?

Правда в его словах, конечно, была. Романовы давно ходили по острию ножа, беспрестанно раздражая Годунова фамильной гордыней.

– А убивать тебя у меня и в мыслях нету, – продолжил Гришка. – Зачем? Ты мне нужен… как и я тебе.

– Ты?! Ты мне нужен? – с издевкой воскликнул Филарет. – Это на что же, позволь тебя спросить? Какая у меня в тебе может быть надобность?

– Да очень простая, – пожал плечами Гришка. – Шуйского с престола сковырнуть. Или, может, ошибся я, и ты больно рад, что он до власти дорвался и вцепился в нее руками и ногами, присосался, аки паук к мухе?

Мгновение Филарет смотрел на него молча, потом провел рукой по лицу, перевел дух… Наверное, для кого-то постороннего это прозвучало бы нелепо, даже дико, однако же Филарет почувствовал что-то вроде облегчения. С этим человеком не надо притворяться, говорить намеками, иносказаниями, с ним можно быть самим собой. Он все понимает с полуслова. В чем-то незваный гость и Филарет – два сапога пара…

Конечно, этот Гришка Отрепьев предатель и убийца, достойный отмщения, – однако месть долго ждала, может еще погодить. Сейчас важнее другое.

– Не рад я Шуйскому, – кивнул Филарет, – что верно, то верно. Однако все же в толк не возьму, ты чем моему горю пособить можешь.

Гришка медленно жевал хлебную горбушку, изредка обмакивая ее в мед, запивая крепчайшим травником, словно простой водой. На Матвеичевы разносолы он и не глядел. Значит, был неприхотлив в еде и весьма крепок в выпивке.

– На днях шлялся я по Красной площади, – неразборчиво пробормотал гость. – Видал на Лобном месте бабу какую-то и мужика. Они крест целовали, мол, кровные мы Гришке Отрепьеву – сиречь бывшему царю Димитрию, самозванцу. Баба-де мать его, мужик – брательник. Тошно мне стало на лжу такую глядеть.