Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос

XIII

Снова он увидел её лишь перед ужином. Она сменила одеяние охотницы на синее – точно под цвет глаз – платье из крепона с розовыми фестонами. Флип заметил на ней белые чулки и замшевые туфельки; эти приготовления к неизвестно какому торжеству встревожили его.

– Мы кого-нибудь приглашали к обеду? – спросил он у одной из Домашних Теней.

– Посчитай приборы на столе, – пожав плечами, ответствовала Тень.

Август близился к концу, и ужинали теперь уже при свете ламп, открыв двери на зелёный закат и поглядывая туда, где из моря ещё вырывался пучок последних розовых лучей. Пустынная водная гладь чёрно-синего, как ласточкино крыло, цвета была умиротворённо-спокойна, и, когда тесный застольный кружок смолкал, слышались тихие мерные всхлипы невысокого прилива. Из-за спин Домашних Теней Флип попытался перехватить взгляд Вэнк, чтобы испытать, всё ли ещё крепка незримая нить, вот уже столько лет связывавшая их, охраняя их восторженное чистое чувство от хандры, одолевающей в конце семейной трапезы, на исходе летних каникул или просто на закате дня. Но она не поднимала глаз от тарелки, и косой свет скользил по гладкой коже выпуклых век, округлых смуглых щёк, маленького подбородка. Он тотчас же почувствовал себя покинутым и стал смотреть туда, где за вдававшимся в море полуостровом в форме льва, теперь увенчанным тремя мерцающими звёздочками, вилась белеющая в ночи дорога к «Кер-Анне». Ещё несколько томительных часов – и в небе, окрашенном закатом, прибавится голубоватого пепла, прозвучат ритуальные фразы: «Ого, уже десять. Дети, вы не забыли, что здесь ложатся не позже десяти?» «Странно, госпожа Одбер, я не делал сегодня ничего особенного, и что же? Чувствую себя таким усталым, будто проработал весь день…» Слабый звон убираемой посуды, стук домино по столу, с которого сняли скатерть, плаксивый голосок сонной Лизетты, которая снова отказывается отправляться в кровать… Новая попытка перехватить взгляд, отвоевать потаённую улыбку, доверие Вэнк, которого он по неким таинственным причинам лишился, – и пробьёт час, когда, как и вчера, он тайком улизнёт… Он подумал об этом без отчётливого намерения или желания, будто по принуждению, словно бы это Вэнк своим дурным расположением духа заставляла его покинуть линию обороны и отступить к иному убежищу, прильнуть к другому женскому плечу, почувствовать его благотворное тепло, столь необходимое подростку, нуждающемуся в наслаждении, как больной – в выздоровлении, и, ко всему прочему, тяжко уязвлённому страстной враждебностью своей юной подруги…

Все ритуальные действия совершались с обычной неотвратимостью; служанка унесла хнычущую Лизетту, госпожа Ферре выложила на полированный стол шестёрку-дубль.

– Ты не выйдешь подышать, Вэнк? Так надоели эти ночные бабочки: тычутся во все лампы!

Не ответив, она последовала за ним. На берегу их окутало зыбкое сияние моря, надолго замедляющее приход полных сумерек.

– Может, принести твой платок?

– Спасибо, не надо.

Они шли в легчайшей туманной дымке, поднимавшейся от песка и пропитанной запахом тимьяна. Флип не решился взять свою подругу под локоть и сам пришёл в ужас от подобной сдержанности.

«Боже мой, что это с нами происходит? Неужели мы друг для друга потеряны? А может, раз она не знает, что произошло там, мне стоит просто выкинуть это из головы, забыть, и мы снова станем счастливы, как прежде, и несчастливы, тоже как до того, преданы друг другу, как раньше?»

Но его желание явно не обладало гипнотической силой: Вэнк шла рядом всё такая же нежная и холодная, словно былая великая любовь покинула её и она не ощущала, в каком отчаянии её спутник. Флип же с тревогой чувствовал приближение «того самого часа», его лихорадило, как когда-то, когда он напоролся на ядовитый плавник морского чёрта и наутро, проснувшись, почувствовал, что в перевязанной руке вместе с приливом поднимается боль… Он остановился и вытер лоб.

– Здесь нечем дышать. Мне нехорошо, Вэнк.

– Ах, нехорошо! – эхом отозвался голос его спутницы.

Вообразив, что она готова к примирению, он и голосом и жестом попытался выразить свою благодарность:

– Ах, как ты мила! Да ты просто чудо!

– Нет, – так же отстранённо откликнулась она. – Я совсем не мила.

Темнота скрыла, как покраснел Флип; он поторопился объясниться:

– Понимаешь, этот угорь, которого ты терзала там, в норе… Его кровь на багре… У меня тогда всё перевернулось.

– Ну да, перевернулось… именно перевернулось…

В её голосе было столько понимания, что у него перехватило горло от ужаса: «Она всё знает!» Он ожидал душераздирающих слов, стенаний, слёз. Но Вэнк молчала, и после долгой, словно промежуток между молнией и громом, паузы, он отважился робко спросить:

– Неужели одной минутной слабости достаточно, чтобы ты стала вести себя так, будто разлюбила?

Вэнк повернула к нему лицо – в сумерках оно казалось туманным светлым пятном, стиснутым жёсткими полосками волос.

– Ох, Флип, я люблю тебя как раньше. К несчастью, это не может ничего изменить.

Сердце у него ёкнуло, и к горлу подкатился ком.

– Изменить что?

– Нас самих, Флип.

Она произнесла это с мягкой проникновенностью ясновидящей, и он не рискнул попросить объяснений, не посмел даже обрадоваться этой мягкости. Теперь, видимо, и Вэнк мысленно сделала шаг назад, поскольку неожиданно добавила:

– Помнишь, какие сцены закатывали: ты – мне, а я – тебе из-за того, что нам мыкаться целых четыре-пять лет перед замужеством? Это было всего три недели назад… Ах, мой бедный Флип! Вот я сейчас думаю: хорошо бы вернуться назад, в детство…

Он ожидал, что она объяснит или хотя бы намекнёт, что означало это проклятое «сейчас», повисшее перед ним в прозрачном синем воздухе августовской ночи. Но Вэнк, видимо, переняв его науку, вооружилась молчанием. Он решился настаивать:

– Так ты на меня не сердишься? И завтра мы будем… мы снова будем Вэнк и Флипом, как раньше? И уже – навсегда?

– Навсегда, если тебе угодно… Пойдём, Флип. Надо возвращаться. Стало прохладно.

Это «навсегда» у неё прозвучало совсем не так, как у него. Но он удовольствовался и такой неполной клятвой, и её холодной ладошкой, которую она на краткий миг позволила ему сжать в своей руке. Ибо в это самое мгновение скрежет цепи и звон ведра о край колодца, скрип колец задвигаемой занавески в чьём-то открытом окне – все эти звуки, свидетельствующие о грядущем сне и покое, отметили час, которого он так ждал накануне, чтобы отворить двери родительского дома и, таясь, устремиться в путь… Ах, приглушённый красноватый свет незнакомой спальни… Ах, тёмное счастье, смерть, одолевающая постепенно, жизнь, к которой возвращаешься, как бы взмывая ввысь и медленно маша крылом…