Уильям Локк - Триумф Клементины

— Я наверное ошибся.

Квистус остался в клубе в глубокой задумчивости, смотря на газету невидящими глазами. Он был неосторожен в разговоре с Воннакоттом — он выдал себя — в наши дни змея должна иметь не только голос, но и наружность голубя. Если он будет рычать и извергать проклятия, как гадюка, выпуская яд, общество скоро обезопасит себя от него. Он должен внушить к себе доверие и наносить удары только тогда, когда представится возможность сделать это безнаказанно. Поэтому же он должен выказать прежний интерес к доисторическому человеку.

Мысль изучать криминологию настолько захватила его, что прямо из клуба он отправился в книжный магазин и потребовал произведения Цезаря Ломброзо, Оттоленги, Топинара, Котта и других авторитетов по криминологии, каких только мог вспомнить. Оттуда отправился во второстепенную книжную лавку на Черинггросс, приобрел великолепное издание «тюремного календаря» и, довольный, поехал домой.

Он вступил в новую фазу жизни. Он снова принимал своих бродяг, несмотря на то, что они были презренными, подлыми собаками. Он больше не был угнетен и одинок.

Он снова занимал председательское место на заседаниях антропологического общества. Он принимал приглашения на обеды. Выяснив, что несмотря на все ухищрения Маррабля, он все-таки оказался обладателем порядочного состояния, он нанял лакея и повара и снова поселился в прежних комнатах. Человеку, преследующему преступные цели, жить одиноко в мрачном доме, значит выдавать себя с головой.

Однажды после долгих и мрачных размышлений он отправился к Томми Бургрэву, которого не видел со дня суда. Томми, только что оправившись от воспаления легких, помешавшего ему присутствовать на похоронах деда, сидел в спальне перед камином. Ухаживала за ним непричесанная, по обыкновению, Клементина.

Томми радостно приветствовал его. Он не мог встать, потому что на коленях у него был поднос с завтраком. Но дядя найдет себе где-нибудь в углу кресло. Очень мило с его стороны, что он пришел.

— Можно и раньше было прийти, — фыркнула Клементина. — Мальчик чуть не умер… Если бы не я, он наверное бы умер.

— Вы ходили за ним всю его болезнь?

— А как же иначе?

— Он мог бы иметь сиделку, — сказал Квистус.

— Сиделку, — презрительно возразила Клементина, — терпеть их не могу. Если они безобразны, они будут грубы, потому что знают, что красивый мальчик, как Томми, не обратит на них внимания; если они красивы, они совсем с ума сходят, стараясь привлечь к себе внимание.

— А я думаю, Клементина, — возразил Томми, — что сиделки — лучший народ на свете. Каждый больной для них только «случай». Нехорошо, что вы так несправедливы.

— Разве не так? — осведомилась Клементина, более чем обыкновенно растерзанная, стараясь одной рукой застегнуть пуговицу блузки на спине.

— Что вы можете знать об этом? Скажите мне только, я — женщина, или вы?

Томми положил вилку.

— Вы — ангел, Клементина. Эта камбала восхитительна, жалко, что больше нет.

Она взяла поднос с его колен и поставила его на край стола. Томми повернулся к сидевшему как сфинкс в кресле Квистусу и выразил свое сожаление, что не мог быть на похоронах деда.

— Вы пропустили интересную церемонию, — был ответ.

Томми засмеялся.

— Я думаю, что старик ничего мне не оставил.

Он ничего еще не слыхал о завещании.

— Боюсь, что нет, — сказал Квистус. — Вы разве надеялись?

— О, Боже, нет! — чистосердечно рассмеялся Томми.

— Тем безумнее — вы, и ужаснее старик, — перебила Клементина.

Наступило молчание. Квистус, не чувствуя желания защитить умершего родственника, ничего не возразил. Клементина, вынув из кармана юбки смятую бумагу (у нее в юбке были карманы) и пачку табаку «Мэрилэнд», свернула папиросу.

— Вы знаете, что я была у вас, и не была принята?

— Хорошо тренированные слуги, — сказал Квистус, — не смели ослушаться данного им приказания.

— Вы могли придумать что-нибудь более вежливое, — отпарировала она.

— Я с удовольствием повторю — если вы продиктуете мне формулу вежливости, — возразил Квистус.

— Боже милосердный, — воскликнула Клементина, от изумления забывая о папиросе. — Где вы научились так разговаривать?

— Положите мне немного меду на язык, и я буду так же медоточив, как те лицемеры, которые тают от любви к людям.

Их глаза встретились. Клементина сморщила физиономию и уставилась на него. Она что-то увидела в этих бледно-голубых глазах кроткого, мягкого мужчины, портрет которого она писала. Она состроила немного смутившую его гримасу и издала тот странный звук, который означал у нее смех.

— Удивляюсь, как я после всего этого вас все-таки написала.

— Конечно, вы написали его, — вознегодовал Томми, — это ваше законнейшее произведение.

— Антропологическое общество нашло его вполне удовлетворительным, — уклончиво сказал Квистус.

— Очень польщена, — поблагодарила Клементина.

Встревоженный пикировкой Томми попробовал переменить тему.

— Клементина, вы не рассказали ему о письме, которое получили из Шанхая.

— Шанхая? — повторил Квистус.

— Да, от Вилля Хаммерслэя, — смягчилась Клементина, — у него очень плохое здоровье и он надеется через год быть здесь. Я думала, что вы имеете что-нибудь от него.

Квистус покачал головой. Он не мог сразу заставить себя говорить. Неожиданное напоминание этого ненавистного имени поразило его, как громом.

— Я никогда не предполагал, что вы такие друзья, — выговорил он наконец.

— Он помогал мне в моих горестях.

Квистус просунул руку между воротником и шеей, как бы желая освободиться от сжимающих ее пальцев. Его собственный голос казался ему хриплым и далеким.

— Он с вами был откровенен?

— Я думаю, — просто ответила Клементина.

Это прозвучало для его расстроенного ума как признание в сообщничестве. Он с трудом сдержался и повернул лицо так, чтобы она не заметила ненависти и гнева в его глазах. Она также действовала против него. Она также принимала его за слепого дурака. И она также, поклялся он себе, пострадает в погроме, который он устроит всему человечеству.

Как во сне, слышал он ее голос, пересказывающий полученное ею письмо. Хаммерслэй был жертвой желтой лихорадки. Один раз он уже чуть не умер; он поправился теперь, но окончательно излечить его может только родина. Он составил себе в Шанхае достаточное состояние, чтобы уехать. Теперь, вернувшись в Англию, он больше никогда ее не покинет…

— Две или три страницы он посвятил описанию мая в Англии — свежая зелень на тропинках, тенистые лужайки, старые, серые церкви, выглядывающие из-за деревьев, страна, испещренная зеленеющими холмами и долинами, здесь и там несущиеся звуки рожков, — вот его слова. Бедняга от тоски по родине сделался двухпенсовым поэтом.