Филиппа Грегори - Меридон

Ознакомительный фрагмент

С этой мыслью я легла спать, вычистив лошадей и от усталости поклевав в миску носом за ужином. И эта мысль унесла меня во сне в Дол.

Я видела его так ясно, что могла бы нарисовать его карту. Красивый дом из светлого песчаника, в новом стиле, с круглой башенкой на одном конце, куда выходит очаровательная закругленная гостиная в западном крыле. Вечером в комнату заглядывает солнце, под окном – обитое розовым бархатом сиденье, откуда можно смотреть на закат за высокими-высокими холмами, окружающими маленькую долину. Дом обращен на юг, к длинной извилистой аллее, обсаженной высокими буками, которые, должно быть, были старыми уже тогда, когда моя мама была маленькой или даже когда ее мама была маленькой. В конце аллеи – большие кованые ворота. Петли их проржавели, поэтому ворота держат открытыми. Семья, моя семья, не велит их запирать. Там, за аллеей, дальше по дороге – источник богатства, нашего богатства. Деревенька с недавно построенной церковью и рядом новехоньких домов по одной стороне единственной улицы; красивый дом священника и дома сапожника, кузнеца и возчика, а на другой стороне – конюшня.

Это люди, населяющие Дол. Мои люди, там мое место. Как бы ни нравилась мне кочевая жизнь с Гауерами, я знала, что мой дом – там. И во сне о Доле я точно знала, без тени сомнения, что я – не цыганское отродье. Я была не Меридон Кокс из Поразительного Конного Балагана Гауера. Я была Сарой. Сарой из Дола.

И однажды я туда вернусь.

С этой мыслью я проснулась и уставилась в потолок фургона. Этот был не таким сырым, как прежний, здесь не было причудливых пятен плесени, в которых виделись пугавшие меня рожи. Я сунула палец в прореху соломенного матраса и нащупала тряпочку, которую я завязала узлом и спрятала. Вытащила ее, развернула, опираясь на локоть, чтобы поднести ее к серому свету, сочившемуся сквозь занавески с узором из веточек. Нитка была засаленной и старой, но застежка все еще блестела. И на ней по-прежнему было написано «Селия», с одной стороны, и «Джон» – с другой; имена людей, которых я не знала. Но они должны были меня знать. Иначе почему ко мне перешло то, что осталось от ожерелья Селии? К тому же я слышала голос, чужой голос в голове, голос, который звал без надежды и без ответа: «Мама».

На следующий день мы заканчивали, мы давали только одно представление, на котором было мало зрителей. Стало слишком холодно подолгу сидеть на сырой траве, лошади злились и не желали работать, а Джеку в одной рубашке было зябко.

– Пора двигаться, – сказал Роберт, подсчитывая выручку в кошеле. – Тронемся сейчас, остановимся к ужину. Грузите вещи, вы, трое, а я схожу в деревню.

Он набросил твидовый сюртук, натянул простые сапоги и отправился прочь по дороге. Дэнди выругалась ему в спину.

– Ну да, сбегай, когда надо поработать, – тихо сказала она. – Оставь двух девчонок и сына, пусть вкалывают.

Она взглянула на меня.

– Чем больше он получает денег, тем ненасытнее и ленивее делается, – сказала она.

– Он стал получать больше денег? – спросила я.

Я не заметила особых изменений, но Дэнди, стоявшая у ворот, как и Роберт, знала, что кошель становится тяжелее.

– Да, – коротко ответила она. – Каждый день получает шиллинги и фунты, а нам платит пенни. Эй, Джек! – внезапно крикнула она. – Сколько отец тебе платит?

Джек складывал костюмы и бережно убирал их в большой деревянный с железными полосами сундук, которому предстояло занять место под одной из коек. Реквизит, седла и кормушки привязывали к крыше фургона или вешали по бокам.

Джек посмотрел на Дэнди.

– А зачем тебе? – с подозрением спросил он.

– Так, любопытно, – ответила Дэнди.

Она вытащила шкворни, скреплявшие задник, и отцепила одну створку.

– Дела-то у него идут неплохо, да? – сказала она. – В смысле денег. И на будущий год он затевает новое представление. На нем можно будет много выручить, а?

Джек искоса взглянул на нее, сощурив глаза.

– И что с того, мисс Дэнди? – спросил он.

– Ты-то что получаешь? – задала здравый вопрос Дэнди. – Мы с Меридон за неделю зарабатываем несколько пенни – больше-меньше, зависит от того, что делаем. Если б я знала, сколько выходит у тебя, поняла бы, сколько просить за номер с полетом.

Джек выпрямился.

– Думаешь, ты стоишь столько же, сколько я? – насмешливо спросил он. – Все, что у тебя есть, это хорошенькая мордочка и стройные ножки. Я работаю с лошадьми, крашу задник, придумываю номера, зазываю, работаю целый номер без седла.

Дэнди не уступала.

– Я стою три четверти того, что стоишь ты, – упрямо сказала она. – Никогда не хотела столько же. Но я должна получать хотя бы три четверти твоего жалованья, если влезу на трапецию.

Джек торжествующе рассмеялся и взвалил тяжелый сундук на спину.

– Идет! – сказал он. – И пусть эта сделка будет лучшей в твоей жизни! По рукам, глупая ты потаскушка! Потому что он мне ничего не платит! И ты только что сторговала себе три четверти ничего.

Он направился к фургону, хохоча над оплошностью Дэнди, и с грохотом сбросил сундук на пол. Дэнди взглянула на меня, бережно опустила крыло задника на траву и начала разбирать другую сторону.

– Так нельзя, – сказала она Джеку, когда тот вернулся подержать задник. – Так нечестно. Ты сам сказал, сколько ты для него делаешь. Нечестно, что он тебе ничего не платит. Он и к нам-то лучше относится, а мы ведь ему не родные.

Джек опустил среднюю часть задника на траву и выпрямился, прежде чем ответить. Потом перевел взгляд с Дэнди на меня, словно думая, говорить нам или не говорить.

– Вы много чего не знаете, – в конце концов сказал он. – Вы видели представление, слышали, какие у отца планы. Но вы много чего не знаете. Мы не всегда были при балагане. Не всегда у нас хорошо шли дела. Вы его застали на подъеме, таким, какой он бывает, когда у него деньги в мешке под кроватью и к фургону привязаны несколько лошадей. Но когда я был мальчишкой, мы были бедны, страшно бедны. А когда он беден, с ним непросто, поверьте.

Мы стояли на укрытом от ветра лугу под ярким осенним солнцем, но от слов Джека я вздрогнула, по спине пробежал мороз. Лицо у Джека было мрачное, будто солнце закрывали снеговые тучи.

– Когда он будет стар для дороги, балаган станет моим, – уверенно сказал Джек. – Каждый пенни, который он сейчас получает, идет на представление или в копилку. Мы больше никогда не будем бедными. И поэтому все, что он мне велит делать… Я просто делаю. А все, что велит достать, достаю. Потому что он и одна кляча с провисшей спиной добывали нам еду, когда вся деревня голодала. Никто не верил, что у него получится. Кроме меня. И когда он вывел лошадь на дорогу, я пошел с ним. У нас тогда даже фургона не было. Мы просто шли с лошадью от деревни к деревне и отрабатывали номера за пенни. Потом он обменял лошадь на другую, и еще одну, и еще. Он не дурак, мой папаша. Я в жизни против него не пойду.