Александр Дюма - Сальватор

Но лицо генерала сейчас же просветлело: племянник выглядел довольно жалко.

Петрус обливался потом.

— Клянусь честью, — заметил генерал, — тебе бы следовало постоять в передней, чтобы с тебя стекла вода, мой мальчик: ты намочишь стул.

Петрус встретил дядину остроту улыбкой.

В эту минуту генерал мог извергнуть на него весь огонь преисподней: у Петруса на душе пели райские птицы.

Он поцеловал дядину руку и сел напротив.

XXXIV

О ВЕСНА, МОЛОДОСТЬ ГОДА! О МОЛОДОСТЬ, ВЕСНА ЖИЗНИ!

В девять часов Петрус простился с дядей и снова отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Перед тем как подняться к себе, он поднял голову и взглянул на окна мастерской, которая через пять дней должна была опустеть. Петрус увидел свет.

— Жан Робер или Людовик, — прошептал он.

Он кивнул привратнику, что означало: «Я не беру ключ, потому что меня ждут» — и прошел к себе.

Молодой человек не ошибся: его ожидал Жан Робер.

Как только Петрус появился на пороге, Жан Робер бросился к нему в объятия с криком:

— Успех, дорогой Петрус! Успех!

— Какой успех? — не понял тот.

— И не просто успех — овация! — продолжал Жан Робер.

— О чем ты? Говори же! — улыбнулся Петрус. — Если успех, я готов ему аплодировать; если овация, я готов в ней участвовать.

— Как «какой успех»? Как «какая овация»? Разве ты забыл, что я сегодня утром читал актерам Порт-Сен-Мартен свою новую пьесу?..

— Я не забыл, а не знал. Итак, значит, успех полный?

— Огромный, друг мой! Они словно обезумели. Во втором акте Данте встал и подошел пожать мне руку, а в третьем Беатриче меня поцеловала — как ты знаешь, роль Беатриче исполняет сама Дорваль! Когда же я окончил чтение, все: актеры, директор, постановщик, суфлер — бросились мне на шею.

— Браво, дорогой мой!

— Я пришел поделиться с тобой своей радостью.

— Спасибо! Твой успех меня очень радует, но совсем не удивляет. Мы с Людовиком предсказали тебе, что так и будет.

И Петрус вздохнул.

Войдя в мастерскую, где он не был уже несколько дней, и оказавшись в окружении произведений искусства и фантазии, собранных с огромным трудом, Петрус вспомнил, что скоро со всем этим расстанется, и, видя, как радуется Жан Робер, не смог подавить вздох.

— Вот как? — вскричал Жан Робер. — Не очень-то ты весел, вернувшись из Сен-Мало! Дорогой друг! Теперь мой черед спросить: «В чем дело?»

— А я вслед за тобой повторю: «Разве ты забыл?»

— О чем?

— Снова увидев все эти предметы, безделушки, мебель, сундуки, с которыми мне придется расстаться, я должен сказать, что мне изменяет мужество, а сердце обливается кровью.

— Тебе придется с этим расстаться, говоришь?

— Разумеется.

— Ты хочешь сдать свою квартиру вместе с обстановкой или намерен отправиться в путешествие?

— Неужели ты не знаешь?

— Чего?

— Сальватор тебе не сказал?

— Нет.

— Ну и отлично, поговорим о твоей пьесе.

— Нет, черт возьми! Поговорим о том, почему ты вздыхаешь. Тогда никто не скажет, что я веселюсь, когда тебе грустно.

— Дорогой мой! В ближайшее воскресенье все это пойдет с молотка.

— С молотка?

— Да.

— Ты продаешь свою мебель?

— Ах, дорогой друг! Если бы это была моя мебель, я бы ее не продавал.

— Не понимаю.

— Она станет моей после того, как я ее оплачу. Вот я ее и продаю, чтобы оплатить.

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь!

— Тогда объясни.

— По правде говоря, мне стыдно рассказывать своему лучшему другу о собственных слабостях.

— Да полно тебе! Продолжай!

— Дело в том, дорогой мой, что я едва не разорил отца.

— Ты?

— Да, моего славного и благородного отца! Я вовремя остановился, друг мой. Еще месяц, и было бы слишком поздно.

— Петрус, дорогой друг! У меня в ящике три билета, подписанных «Гара»; это одна из подписей не только самых разборчивых, но и самых уважаемых из всех мне известных. Само собой разумеется, что билеты в твоем распоряжении.

Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:

— А как же твое путешествие?

— Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы грустно путешествовать, зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.

— И еще кое-что, — со смехом подхватил Петрус.

— О чем ты? — не понял Жан Робер.

— Разве на улице Лаффита все кончено?

— Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно, что я спросил бы: «На бульваре Инвалидов все кончено?»

— Молчи, Жан!

— Ты меня озадачил! Можно подумать, будто ты отказываешься от моих трех тысяч франков, не зная, что с ними делать!

— Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав: тысячи экю мне не хватит.

— Послушай! Ты подмажь моей тысячей экю самых крикливых кредиторов; уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим к Порше, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков, раз уж так надо, и без единого су процентов.

— Кто такой Порше, друг мой?

— Единственный в своем роде человек, Ювеналова rara avis[25], отец-кормилец всех литераторов, истинный министр изящных искусств, которому Провидение поручило раздавать премии и награды за талант. Хочешь, я скажу ему, что мы вместе пишем пьесу? Он одолжит тебе под нее десять тысяч.

— Ты с ума сошел! Разве я сочиняю пьесы?

— Ты не настолько глуп, знаю; но я напишу ее один.

— Да, а я разделю с тобой деньги.

— Совершенно верно! Отдашь, когда сможешь.

— Спасибо, дорогой. «Когда смогу» наступит нескоро, если вообще когда-нибудь наступит.

— Да, понимаю. Ты предпочел бы обратиться к какому-нибудь еврею из колена Левия: этих не совестно заставлять ждать — они свое всегда наверстают.

— Евреи здесь ни при чем, дружище.

— Вот чертовщина! Сразу видно, что искусство имеет свои границы. Как?! Я драматург, я обязан придумывать трудные положения, а потом находить из них выход, запутывать ситуацию, а затем распутывать узел. Я претендую на создание комедии как у Бомарше, трагедии как у Корнеля, драмы как у Шекспира, а в жизни выходит так, что мы пыжимся понапрасну, подобно ворону, который мечтает стать орлом; и нужно-то всего каких-нибудь двадцать пять — тридцать тысяч франков, и мы, может быть, способны заработать эти деньги и руками, и головой, и сердцем, но в будущем. Сейчас же мы не знаем, какому богу молиться! Что делать?!

— Трудиться! — послышался из глубины мастерской чей-то ласковый и внятный голос.

Уже по одному этому слову читатели, несомненно, догадались, какой добрый гений пришел на помощь пребывавшему в нерешительности художнику и смущенному литератору.