Александр Дюма - Сальватор

— И это все, сынок, что ты можешь мне сказать? — с нежным укором спросил капитан.

— О простите меня, отец! — взмолился Петрус. — Я упрекаю себя за то, что вынудил вас бросить умирающего друга и приехать ко мне, хотя я вполне мог подождать.

— Вспомни, сынок: в своем письме ты говорил совсем другое.

— Верно, отец, извините меня. Я написал, что мне нужны деньги, но не сказал: «Бросьте все и привезите мне их сами»; я не говорил…

— Не говорил?.. — повторил капитан.

— Нет, отец, нет! — обнимая его, вскричал Петрус. — Вы отлично сделали, что приехали, и я рад вас видеть.

— Знаешь, Петрус, — продолжал отец, чей голос потеплел от сыновнего объятия, — мне необходимо было приехать: мне нужно серьезно с тобой поговорить.

У Петруса отлегло от сердца.

— A-а, я догадываюсь, отец! — сказал он. — Вы не могли исполнить мою просьбу и пожелали сказать мне об этом сами. Не будем больше об этом говорить, я потерял голову, я был не прав. Дядя все мне отлично объяснил перед вашим приездом, а теперь, когда я вижу вас, я и сам понимаю, как я заблуждался.

Капитан по-отечески улыбнулся и покачал головой.

— Нет, ничего ты не понимаешь.

Он вынул из кармана бумажник и положил его на стол со словами:

— Вот твои десять тысяч!

Петрус был подавлен этой неистощимой добротой.

— Отец! — вскричал он. — Нет, ни за что!

— Почему?

— Я одумался, отец.

— Одумался, Петрус? Не понимаю…

— Дело вот в чем, отец: вот уже полгода я злоупотребляю вашей добротой, полгода вы делаете больше того, что в ваших силах; полгода я вас разоряю.

— Несчастный мальчик, ты меня разоряешь!.. Это не так уж трудно.

— Как видите, я прав, отец.

— Не ты меня разоряешь, бедный мой Петрус, а я тебя разорил!

— Отец!

— Да! — мысленно возвращаясь к прошлому, печально выговорил капитан. — Я сколотил королевское состояние или, вернее, это состояние сколотилось само собой, потому что я никогда не думал о деньгах, и ты помнишь, как это состояние рухнуло…

— Да, отец, и я горжусь нашей бедностью, когда вспоминаю о том, ради чего мы лишились богатства.

— Согласись, Петрус, что, несмотря на бедность, я никогда ничего не жалел ради твоего образования и счастья.

Петрус остановил отца.

— И даже ради моих капризов, отец!

— Как же иначе? Я хотел, чтобы ты был счастлив, мой мальчик. Что бы я сказал твоей матери, если бы она явилась ко мне и спросила: «Как там наш сын?»

Петрус опустился перед отцом на колени и разрыдался.

— Перестань, иначе я не смогу с тобой говорить, — растерялся Пьер Эрбель.

— Отец! — воскликнул Петрус.

— Впрочем, все, что я хотел тебе сказать, я могу отложить до другого раза.

— Нет, нет, говорите теперь же, отец…

— Мальчик мой! — начал капитан, поднявшись, чтобы освободиться из объятий Петруса. — Вот деньги, которые тебе нужны. Надеюсь, ты извинишься за меня перед моим братом, не правда ли? Скажи ему, что я боялся опоздать и потому вернулся тем же дилижансом, который доставил меня сюда.

— Сядьте, отец! Дилижанс отправляется в семь часов вечера, а сейчас два часа пополудни. У вас впереди пять часов.

— Ты думаешь? — проговорил капитан, не находя, что ответить.

Он машинально достал из жилетного кармана серебряные часы на стальной цепочке, доставшиеся ему от отца.

Петрус взял в руки часы и поцеловал. Много раз он еще маленьким мальчиком прислушивался с наивным детским изумлением к тому, как тикает эта семейная реликвия!

Он устыдился своей золотой цепочки на шее, часов с бриллиантовым гербом, подвешенных на этой цепочке и покоившихся в кармане его жилета.

— Ах, любимые мои часы! — прошептал Петрус, целуя старые серебряные часы отца.

Капитан не понял.

— Подарить их тебе? — предложил он.

— Часы, отмерявшие время ваших сражений и побед, часы, всегда стучавшие, как и ваше сердце, одинаково ровно в минуты опасности и в минуты покоя! — вскричал Петрус. — Я их недостоин. О нет, отец, никогда, никогда!

— Ты забыл упомянуть о том, Петрус, что они отметили еще два мгновения — единственных в моей жизни, о которых я вспоминаю: час твоего рождения и час смерти твоей матери.

— Они отметят сегодня и третий важнейший отныне для меня и для вас момент, отец: мою неблагодарность, в которой я сознаюсь и прошу меня простить.

— За что простить, дорогой?

— Отец! Признайтесь, что ради удовольствия привезти мне эти десять тысяч франков вам пришлось пойти на огромные жертвы.

— Я продал ферму, и только, потому я и задержался.

— Продали ферму? — подавленно переспросил Петрус.

— Ну да… Знаешь, она была слишком велика для меня одного. Если бы твоя бедная мать была жива или ты жил бы со мной, тогда другое дело.

— Вы продали ферму, принадлежавшую когда-то моей матери?

— Вот именно, Петрус. Она принадлежала твоей матери — значит, она твоя.

— Отец! — вскричал Петрус.

— Я-то свое добро пустил, как безумец, по ветру… Поэтому я и приехал! Петрус, ты меня поймешь: я, старый эгоист, продал ферму за двадцать пять тысяч.

— Да она стоила все пятьдесят!

— Ты забываешь, что я уже заложил ее за двадцать пять тысяч, которые выслал тебе до того.

Петрус закрыл лицо руками.

— Ну вот… Я приехал спросить, могу ли я оставить себе пятнадцать тысяч.

Петрус выглядел совершенно растерянным.

— На время, разумеется, — продолжал капитан. — Если позднее они тебе понадобятся, ты вправе потребовать их у меня.

Петрус поднял голову.

— Продолжайте, отец, — попросил он.

А шепотом прибавил:

— Это мне в наказание!

— Вот каков мой план, — говорил тем временем капитан. — Я сниму или куплю хижину в лесу… Ты же знаешь, как я живу, Петрус. Я старый охотник и не могу уже обойтись без своих ружей, без своей собаки. Я стану охотиться с утра до ночи. Жаль, что ты не охотник! Ты бы меня навестил, мы бы вместе поохотились…

— Я вас навещу, отец, навещу, не беспокойтесь.

— Правда?

— Обещаю.

— Понимаешь ли, есть еще одна причина… Для меня охота важна, во-первых, тем, что я получаю удовольствие, а во-вторых, ты даже не представляешь, скольких людей я кормлю своим ружьем.

— До чего вы добры, отец! — вскричал Петрус.

А вполголоса прибавил:

— До чего великодушны!

И воздел глаза и руки к небу.

— Погоди, — остановил его капитан. — Скоро наступит время, когда я буду рассчитывать на тебя, мой бедный мальчик.

— Говорите, говорите, отец.

— Мне пятьдесят семь лет. Взгляд у меня пока острый, рука твердая, я крепко стою на ногах. Однако я уже вступил в такую пору, когда жизнь идет под уклон. Через год, два, десять лет зрение мое может ослабеть, рука тоже, а ноги будут подкашиваться. И вот в одно прекрасное утро к тебе придет старик и скажет: «Это я, Петрус, больше я ни на что не гожусь! Не найдется ли у тебя места для старого отца? Он всю жизнь прожил вдали от того, кого любил, и не хочет умереть так же, как жил».