Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины

Длинные волосы, вы, варварское украшение, руно, в котором застаивается животный запах, вы, кого втайне и для тайны лелеют, вы, кого выставляют напоказ лишь перекрученными и убранными и не дай Бог распущенными, – кто купается в вашем захлёстывающем до поясницы потоке? Женщина, застигнутая врасплох, в ту минуту, когда она причёсывается, убегает, словно она нагая. Любовь и альков видят вас не больше, чем какой-нибудь прохожий. А распусти вас, так вы наполните постель сетями, с которыми плохо уживается чувствительная кожа, растительным миром, от которого отбивается застрявшая в нём рука. Есть, правда, мгновение вечером, когда сброшены на пол шпильки и пылает кажущееся таким диким в волнах волос лицо… Подобный миг есть и утром… Из-за этих-то двух мгновений всё, что я написала против вас, длинные волосы, не имеет совершенно никакого значения.

С волосами, убранными на эльзасский манер, с бантиками, взлетающими вместе с кончиками двух моих кос, пробором посреди головы, подурневшая оттого, что открылись виски и обнажились слишком далеко отстоящие от носа уши, я порой поднималась в спальню моей длинноволосой сестры. Завтрак кончался в одиннадцать, в полдень она уже читала. Утром, лёжа в постели, она ещё читала. Она едва оборачивала на скрип двери взгляд своих чёрных монгольских глаз, рассеянных, затуманенных чтением сентиментального романа или кровавого приключения. Догоревшая дотла свечка свидетельствовала о её долгом ночном бдении. Обои спальни с васильками по серовато-жемчужному фону возле кровати были в следах от спичек, которыми по ним с беспечной небрежностью чиркала моя длинноволосая сестра. Её целомудренная ночная рубашка с длинными рукавами и отложным воротничком скрывала всё, кроме странной головы, некрасивой и привлекательной одновременно. Саркастический рот, подвижные густые брови, шевелящиеся, как две шелковистые гусеницы, высокие скулы – её лицо было лицом хорошенькой калмычки;[35] а всё, что не покрывали волосы и где была или проглядывала белая, слегка анемичная кожа, – узкий лоб, затылок, уши, – казалось заранее обречённым на дальнейшее обрастание волосами. Всё в волосах Жюльетты – их длина, сила и количество – было настолько анормально, что я никогда не видела, чтобы они хоть кому-то, как они того заслуживали, внушали восхищение или зависть. Мама отзывалась о них, как о неизлечимой болезни. «Ах, батюшки! Нужно идти причёсывать Жюльетту», – вздыхала она. В выходные дни, в десять утра, я видела, как мама обессиленно спускается со второго этажа и бросает целый набор расчёсок и щёток. «Не могу больше… Разболелась левая нога… Я причёсывала Жюльетту».

Чёрные с рыжими вкраплениями, волнистые волосы Жюльетты, будучи распущенными, целиком скрывали её. По мере того как мама расплетала её косы, чёрная завеса падала ей на спину: плечи, лицо, юбка исчезали за ней, и перед глазами оставалась лишь какая-то странная коническая палатка из тёмного, волнами ложащегося шёлка, с разрезом для азиатского лица, колышащаяся под действием двух маленьких ручек, на ощупь перебирающих ткань.

Складывалась палатка в четыре косы – четыре троса толщиной с запястье взрослого человека и блестящие, словно речные змеи. Два из них формировались у висков, два других – на затылке по обеим сторонам пробора с голубоватой кожей. Вслед за этим на юном лбу сооружалось и венчало его нечто вроде причудливой диадемы; затылок, находившийся по отношению ко лбу в подчинённом положении, получал свою порцию пирога. Пожелтевшие фотографии Жюльетты не дадут соврать: не было второй так дурно причёсанной девушки.

– Бедняжка! – говаривала госпожа Помье, молитвенно сложив руки.

– Не могла бы ты поровнее надеть шляпу? – спрашивала у Жюльетты госпожа Донно по окончании обедни. – Хотя с твоими волосами… И впрямь, что за мука жить с такими волосами, как твои…

По четвергам, часов в десять утра, я нередко заставала мою длинноволосую сестрицу в постели с книгой. Всегда бледная, погружённая в себя, она с суровым видом уходила в чтение; рядом с её постелью стыла чашка шоколада. На моё появление она почти перестала реагировать, а оборачивалась, только если её окликали снизу: «Жюльетта! Вставай!» Читая, она машинально наматывала на руку одну из своих змеевидных прядей и порой обращала на меня невидящий взгляд монофага,[36] лишённый возрастных и половых признаков, исполненный зловещей недоверчивости и неизъяснимой иронии.

В этой девичьей спальне я вкушала скуку высокого разбора и гордилась этим. Секретер из розового дерева был набит недоступными мне сокровищами; моя длинноволосая сестра не забавлялась с коробкой пастели, компасом в футляре и демилюной в прозрачной розовой оправе с выгравированными на ней миллиметрами и сантиметрами, от воспоминания о которой моё нёбо орошается, как при виде ломтика лимона. Были там жирная на ощупь тёмно-синяя калька для перевода узора для вышивок; шило, чтобы делать дырочки в английской вышивке; челноки для фриволите; челноки из слоновой кости цвета миндаля; катушки шёлковых ниток цвета павлиньего пера; китайская птица на рисовой бумаге, которую моя сестра копировала на панно из бархата стежком «пассе». А ещё книжечка с перламутровыми страничками для записи кавалеров на балу, привязанная к вееру, так и не пригодившемуся девушке, никогда не посещавшей балы.

Совладав со своим ненасытным любопытством, я принималась скучать. А ведь в окно мне был виден сад «что-напротив», где наша кошка Зоэ учила уму-разуму какого-нибудь кота. А ведь в другом саду, госпожи Сен-Альбан, струился сверкающий шестиконечными звёздами каскад редкого клематиса – под белой мякотью цветка пролегли фиолетовые прожилки, похожие на кровеносные сосуды под тонкой кожей…

А ведь слева, на углу узкой Сестринской улицы, сумасшедший по прозвищу Татав, считавшийся безобидным, испускал жуткие вопли, но так, что при этом ни один мускул не дрожал на его лице… И всё равно мне было скучно.

– Что ты читаешь, Жюльетта?.. Ну скажи, Жюльетта… Ну же!

Ответа всё не было, будто целые мили пространства и безмолвия пролегли между нами.

– «Фромон-младший и Рислер-старший».[37]

Или:

– «Пармская обитель».

«Пармская обитель», «Виконт де Бражелон», «Господин де Камор», «Виксфилдский священник», «Хроника времён Карла IX», «Земля», «Лорензаччо», «Парижские монстры», «Отверженные»… Стихи тоже, но реже. Подшивка романов с продолжением из «Тан», подшивка «Ревю де дё монд», «Ревю блё», «Журналь де дам э де демуазель», Вольтер, Понсон дю Террайль… Романы лежали повсюду: на мягкой мебели, в корзинке для рукоделия, мокли в саду под дождём. Моя длинноволосая сестра теперь всё больше молчала, почти не брала в рот пищу, с удивлением замечала в доме наше присутствие, вздрагивала и выходила из оцепенения, если раздавался звонок.