Елена Арсеньева - Несбывшаяся весна

Ознакомительный фрагмент

Налюбовавшись, наконец скинула с себя все грязное, отвратительное, свернула в тючок и выкинула за порог: не могла видеть этих вещей, не могла уже терпеть их ужасного запаха.

Заодно она попыталась выкинуть из головы все мысли. И сначала ей даже удалось. Но чем дольше Ольга сидела в ванне, чем чище отмывалась, тем настойчивей возвращались воспоминания. Они были такими тяжелыми, что Ольге показалось, будто голова ее клонится, как если бы на шею навязали камень. Вот-вот нырнет в ванну и утонет под его тяжестью! Слезы срывались с ресниц и падали в мыльную, уже остывшую воду.

Неизвестно, сколько прошло времени, когда девушка услышала деликатное, но настойчивое постукивание в дверь.

– Что? – спросила, шмыгнув носом.

– Олечка, с тобой все хорошо? – послышался голос тети Любы. – Ты там уже час сидишь. Вода, наверное, остыла. Оладьи давно готовы, выходи скорей!

– Иду, – отозвалась Ольга. – Уже иду.

В самом деле, хватит мокнуть. Грязь она смыла, а переживания… Что в них проку? Нет от них никакого толку, это она уже давно поняла!

Ольга постояла перед зеркалом, разглядывая свои влажные волосы, которые всегда после ванны завивались крутыми кольцами. Завились и сейчас, отчего осунувшееся лицо стало совсем детским.

Вот как… А она-то думала, что теперь волосы у нее навсегда останутся прямыми и жесткими, как пакля. И думала, что постарела лет на десять, а на самом деле какая-то пионерка смотрит из зеркала…

Почему-то Ольга совершенно забыла про присутствие Монахина и искренне удивилась, увидев его:

– Как же ты будешь в свою часть возвращаться? Ведь комендантский час. Или у тебя пропуск есть?

– Коля у нас переночует. В моем кабинете, на раскладной кровати, – ответил дед. – Зачем же идти в такую пору? Его часть за городом стоит, сейчас никак туда не добраться.

Ольга чуть приподняла брови, но ничего не сказала.

– Кушай, моя деточка. И ты, Коленька, кушай, – хлопотала тетя Люба, стараясь смягчить неловкое молчание, повисшее в комнате.

Николай лениво жевал, исподлобья поглядывая на Ольгу. Конечно, ему гораздо больше хотелось бы провести ночь не на раскладушке в хозяйском кабинете, а в другой постели. И Николай мечтал: вот все уснут, и он проберется к Ольге в комнату. Он думал только об этом весь долгий-предолгий час, который она провела в ванной. Его не охладила отчужденность первой встречи. Оля устала, явно не в себе… К тому же девушка и должна быть недотрогой. За четыре года учебы, а потом и службы в Одессе (перевестись в Энск удалось с трудом, только после начала войны) Николай соскучился по недотрогам. Там, в Одессе, он имел дело совсем с другими девчонками!

Но что-то Ольга по-прежнему держится холодно. Может быть, сердится, что он уехал, не сказав куда, что потом не писал? Все-таки в те времена у них уже были отношения … Ну и что? Николаю всегда казалось, вернее, он как бы чувствовал, что все произошло случайно, от той тоски, в которой тогда пребывала Оля, не от любви. Это его обижало, делало отношения какими-то нестоящими, временными. Поэтому он уехал, не прощаясь. Поэтому не писал. Что толку писать? Он знал, что когда-нибудь вернется. Он хотел появиться, так сказать, на щите, хотел, чтобы у Ольги сгладились воспоминания о том, прежнем Кольке Монахине, который даже не растерялся, а просто-напросто потерялся, когда лишился всего, что с таким трудом получил, чем так гордился, – лишился и университета, и комсомола, и незапятнанного имени.

Какое счастье, что он тогда сам написал заявление об отчислении с факультета! Какое счастье! Если бы он был изгнан, его никогда не приняли бы в летную школу…

Теперь он стал другим человеком. Теперь он все начинает заново. И заново же нужно строить личную жизнь, это понятно. Но как странно: ее ни с кем строить не хочется – только с Ольгой, все с той же Ольгой Аксаковой.

Только она как-то странно себя ведет, честное слово! Какого холоду на себя напустила! Тут что-то не то.

Секундочку… А если у нее появился парень? Весь сегодняшний вечер, который Николай провел у Русановых, он пытался исподтишка выяснить у ее тетки и деда, не нашла ли Ольга себе другого. Но, конечно, приходилось ходить вокруг да около – впрямую ведь такого не спросишь. По их репликам можно было понять, что беспокоиться вроде бы не о чем, хотя, понятное дело, родственники о таких делах узнают последними.

И все-таки Ольга будто ему чужая и вообще сама не своя.

А может, она там, на окопах, с кем-нибудь спелась? Нет, само собой, какой-нибудь работяга мобилизованный никакого сравнения не может выдержать с боевым летчиком Монахиным, да все же не вредно это как-нибудь выяснить… поосторожней, поделикатней… Разведку провести, вот что!

– Оль, ну как там было, на строительстве? – спросил, поигрывая глазами. – Расскажи что-нибудь интересненькое про свои трудовые подвиги.

Но Ольга смотрела на оладьи, как будто ничего интересней на свете не было. И ела, ела… Конечно, живут Русановы не бог весть как достаточно, размышлял Монахин, сметаны на столе нет, масла, чувствуется, в обрез, ладно хоть медом где-то разжились. Нет, честно, Ольге прямой резон выйти за него замуж. И сама продуктовым пайком будет обеспечена, и тетушке с дедом кой-чего перепадет.

И ничего страшного, что у нее мать сослана. Сейчас на такие вещи уже спокойней смотрят. Война, вот что главное! А когда Ольга фамилию сменит, о ее матери и вовсе забудется.

– Да, Олечка, расскажи, – подхватила тетя Люба. – Какая ты худая, ужас! Вас что, плохо кормили?

– Да все по законам военного времени, ничего страшного. А где сейчас хорошо кормят, интересно? – пожала плечами Ольга.

– Дома, – ласково сказала тетя Люба. – Дома кормят хорошо. Вот, оладушки кушай, а завтра такой борщ наварим… Схожу на базар с утра пораньше, может, косточку мозговую найду, уж разоримся для такого дела.

– Ну, разве вы ее борщом удивите! – хмыкнул Николай. – Она же из деревни приехала, их там небось борщами закормили!

– Что-то не похоже, – пробормотал Константин Анатольевич, поглядывая на заострившееся лицо внучки.

Он весь вечер молчал, размышляя, в чем же Оля так изменилась, что он ее с трудом узнал. Конечно, похудела, но главное не это. Она пережила какое-то страшное потрясение и держит его в себе. Если бы они были одни дома, втроем: он, Любаша и Олечка, – девочка все бы рассказала и ей стало бы легче. Принесло же именно сегодня Монахина! И дернула же их с Любашей нелегкая пригласить его остаться ночевать!

– Кормили нас недоваренным горохом, – вдруг сказала Оля, не поднимая глаз от тарелки. – Утром и вечером. Каждый день. Не знаю, почему он всегда был такой сырой и жесткий. Наверное, поварихе неохота было пораньше его ставить варить. Наши женщины говорили ей, что нужно горох замачивать перед варкой и соду добавлять. Хотя, может, у нее соды не было? И он не размокал, небось не летошний был, а прошлогодний или еще того древнее. Да ладно, горох был хотя бы горячий, – махнула рукой Оля. – Все-таки хорошо поесть горячего, перед тем как на холод идти или как придешь с холода. Днем-то на обед выдавали пайку хлеба. Триста граммов. Мы хлеб носили вот тут, на груди, – она показала рукой. – Просто так в карман положишь – он промерзнет. Знаете, как там студено было, на ветру! Времени на обеденный перерыв нам не давали: уполномоченный у нас строгий был, очень строгий, ну так мы подбежим ненадолго к костру (там чуть ли не целый день костры горели), на палочку хлеб нанижем, обжарим чуть-чуть и бегом к своему участку. На ходу жуем: перемажемся все как чертихи! Сверху-то он обгорал, а внутри оставался сырым, вязким. Совсем как мыло хозяйственное. Одно слово, что хлеб. Его же знаете как пекли? Добавляли тертую картошку, чтобы вес больше был. Вроде бы триста граммов, а кусочек крохотулечный такой… Так что никакого борща. Там даже воды вдоволь не было, чтобы помыться: вышло распоряжение запирать колодцы на замки, чтобы какие-нибудь шпионы не могли туда отраву бросить. Поэтому мы последнее время даже и не умывались. Помнишь, тетя Люба, – вдруг усмехнулась Ольга, – когда мне повестку прислали, что на строительство мобилизуют, – там памятка была, мол, с собой и то, и то, и то взять…