Летний сад - Полина Саймонс

Потом под песню о Волге, которую он также пел когда-то, пробираясь через Белоруссию, Александр засыпал гравием подъездную дорогу к дому, заливал бетоном баскетбольную площадку для них с Энтони и сооружал плоский навес от солнца для их машин.

Вооруженный одной лишь мелодией «Яблочка», с помощью которой он добрался до лагеря смерти в Майданеке, в Польше, Александр пытался избавиться от кактусов чолья. Эти кактусы цеплялись за все, что оказывалось рядом с ними, – за кожу, резину, подошвы ботинок Александра – и прокалывали все, раскидывая свое семя; они размножались стремительно; они были настоящими злыми духами, эти чолья.

– Пап, – сказал Энтони, помогавший ему, – ты же теперь в Америке. Ты офицер. Здесь поют «Боевой гимн Республики», когда вырубают чолья. Разве ты не знаешь слова? Хочешь, научу?

Но Александр, распевая «Варшавянку», сажал пальмы и агавы, строил каменный забор для цветников Татьяны – что она сочла «милым и символичным» – и прокладывал извилистые терракотовые дорожки между кустами юкки и деревьями пало-верде. После ужина они могли не спеша гулять по тропинкам среди пышной весенней растительности. Кусты окотильо, колючие груши, бархатные мескиты, пурпурные люпины, пустынные маки – все это цвело в их ландшафтном летнем саду возле гор. А ниже за высокими сагуаро мигали огоньки долины, и их становилось все больше, а фермы давно исчезли, население стремительно росло, и появились уличные фонари, и резиденции, и бассейны, и поля для гольфа, и детские коляски, и дома, которые Александр построил для недавно забеременевших женщин и их мужей, ожидавших в тревоге.

Татьяна держала Александра под руку, глядя на него снизу вверх, когда они говорили о строительстве, о Шенноне, о Рихтере, все еще остававшемся в Корее, и о французах, сражавшихся насмерть у деревни Дьенбьенфу на северо-западе Вьетнама. И иной раз Александр мог бы поклясться, что Татьяна не слышит ни слова из того, что он говорит: она приоткрывала рот и смотрела куда-то не моргая, как будто… как будто… он был в мундире, а она в фабричной одежде, и на его плече висела винтовка, а ее волосы падали на плечи, и они бродили по Ленинграду, по улицам и бульварам, мимо каналов и станций метро в их первое лето, когда война впервые свела их вместе, прежде чем снова разлучить.

А тем временем их единственный сын играл на гитаре на террасе, учился от Франчески мексиканским песням, а от матери – русским. Татьяна могла их напевать, а Энтони подбирал аккорды, а она могла и заплакать, услышав их. И он исполнял для своих отца и матери «Corazón Mágico»[8] и «Подмосковные вечера», когда они гуляли, курили и разговаривали в наступавшем вечере.

А потом – ночь любви.

А потом – еще месяц.

Энтони видит, как мамуля целует Санта-Клауса

Татьяна только что вышла из ванной и сидела на кровати, расчесывая волосы, когда Александр предложил ей последний вариант чертежей их нового дома. С карандашом в руках, он стал ей показывать все, начиная с подъездной дороги, объясняя замысел: сначала подъем на холм, потом внутренность дома, потом его задняя сторона, а потом художественное изображение кухни.

– Как-то уж очень беспорядочно… – усомнилась Татьяна. – Слишком широко…

– Да. Наш просторный глинобитный домик в форме полумесяца в Лазареве, – кивнул Александр. – Тянется к извилистой подъездной дороге, вокруг баскетбольной площадки и гаража.

– Мне нравится, как это выглядит.

– Ты проходишь через ворота с искусственной позолотой… – Александр посмотрел на Татьяну, надеясь, что она помнит, о чем он, – не об искусственной, а о настоящей позолоте на воротах, что открывались в некий засаженный кленами сад на некой реке в белую ночь.

Судя по ее мечтательному взгляду, она помнила. Чертеж был предварительным. Одобрительно кивая самому себе, Александр продолжил:

– Через эти ворота ты входишь в квадратный двор, мощенный туфом, и вокруг фонтана растут пало-де-фьерро, и потом ты входишь в дом – кухня, галерея, семейные комнаты, игровая комната, библиотека и длинная широкая столовая с буфетной. Неплохо, да?

– И как велика эта столовая? – Татьяна всмотрелась в чертеж.

– Двадцать четыре фута на пятнадцать. С камином.

– Очень большая.

– Я мыслю широко, – бодро откликнулся Александр. – Через три поколения здесь будет множество детей. Смотри… кухня соединяется с комнатой отдыха галереей с окнами до потолка, для растений, и еще длинная стена для фотографий. А здесь, слева, – детские спальни. А справа крыло для наших самых уединенных хозяйских покоев…

– Ты это так называешь? Хозяйские покои?

– Не я так называю. Это так и есть. Ты вообще слушаешь или подшучиваешь?

– А почему я не могу слушать и подшучивать? Ладно-ладно, я слушаю. – Татьяна изобразила серьезность. – А это что?

– Камин, он выходит и в спальню, и в ванную комнату при ней. А тут, прямо рядом, личный маленький садик, он смотрит и на горы, и на долину. Я хочу сделать его для нас закрытым, с наружным камином.

– Мне нравится камин в спальне, – тихо сказала Татьяна, продолжая расчесывать волосы, но немного быстрее. – Мне бы хотелось иметь его прямо здесь.

– Ну да… Только в трейлерах не ставят камины. А этот дом из известняка, плитняка, терракоты, и пол из твердых пород дерева… Кроме нашей спальни – там ковер от стены до стены. – Он ухмыльнулся от уха до уха. – На чем я остановился? Ах да. Крытая терраса идет по всей задней части дома. И там патио и дорожка к бассейну.

– Весьма необычно, – заметила Татьяна.

– Ванные комнаты – белые, как раз так, как тебе нравится. Кухня белая. Но посмотри сюда: видишь этот островок? Это самая важная черта всего дома.

– Даже важнее, чем камин между спальней и ванной комнатой?

– Почти. Представь этот черный гранитный островок, похожий на святилище Вишну в Большом каньоне, он в центре твоей кухни, в сердце твоего дома. На этом островке ты готовишь еду и месишь тесто, здесь твои дети и твой муж сидят на мягких барных стульях, и едят твой хлеб, и пьют твой кофе, и ссорятся, и шумят, и читают газету, и рассказывают о прошедшем дне, и обо всем, что происходит в мире. И так начинается каждый день, так он продолжается и кончается. Играет музыка, и в твоей кухне никогда не бывает тихо.

– Ну да, в изоляции и в одиночестве в горах, – пробормотала Татьяна.

– Да. В уединении, чтобы кричать, плакать, плавать, спать. В уединении для всего.

– Шура, – нежно произнесла Татьяна, – это прекрасная мечта. Я ее вижу. Я ее понимаю. Я ее чувствую. И как только я забеременею, мы построим