Сидони-Габриель Колетт - Дуэт

Алиса оглядывалась на прошедшую молодость с опасением, в нелёгком раздумье. Неужели ей предстоит вернуться к прежней жизни в этой захламлённой квартире, душной, кругом пожелтевшей от солнца и табачного дыма, под звуки рояля, сидя за которым Эрмина и Ласочка, два навеки безвестных композитора, с сигаретой в зубах, склонив голову на плечо, полузакрыв глаза, подбирали мелодии для оркестра и песни для кинофильмов?..

Цветок катальпы, покрутившись в воздухе, пролетел сквозь ожившую перед глазами картину с не знающим сносу роялем, вертящимся табуретом, – и опустился на незаконченное письмо…

«… как в августе. Мишу, как настоящий барин, ездит по гостям, а я пользуюсь его отсутствием, чтобы вместе с вами поваляться в нашем гнёздышке. Как дела с вертихвостьем? А пузо на цыпочках по-прежнему в своём репертуаре?»

Она вдруг бросила писать, ей стало стыдно. «Неужели мне больше нечего им сказать? Эти глупые детские выдумки, эти…» Но она знала, что Ласочка, хотя и рассмеётся по привычке, однако в глубине души вполне серьёзно воспримет этот пароль, преграждавший непосвящённым доступ к запретной поре их жизни. Эрмина, словно насекомое, ощупает воздух своими невидимыми усиками, прокашляется, выдыхая дым, и ответит ей издалека, как перекликаются пастухи на холмах, выпевая своё одиночество в протяжном речитативе: «Пузо на цыпочках опять снизило цены: сто пятьдесят за песню под названием "Чуть повыше", одно из тех утонченных произведений, которые возвышают душу и сочинение коих стало нашей специальностью. Что касается вертихвостья, то должна признать: это дело не в струю, а проще говоря, дохлый номер… Не беспокойся за маркизу де Жуанвиль: на киностудиях опять полно работы, и она по-прежнему сидит на монтаже, к тому же Коломба, наша чёрная голубка, не боится совместительства. Будешь на просмотре "Её величества Мими" – маленького шедевра, полного юмора и глубокого чувства – повнимательнее смотри ту сцену, где Мими принимает парад: третья лошадь справа – это наша любимая сестрица…»

Свежий восточный ветер ворошил страницы блокнота, который Алиса исписывала косым неровным почерком, более мелким по краям и крупным вверху страницы. Иногда она переставала писать и смотрела, как между двух склонов встаёт, растекается, ширится вечерняя синева. Но она видела, она стремилась увидеть – за ещё белоснежными вишнями, за теми персиковыми деревьями, что ещё не отцвели и трепетали вдоль виноградников, – лишь душную комнату, двух рослых девушек, чуть-чуть увядших, чуть-чуть уставших вместе работать и смеяться и уделявших любви небольшое и скромное место в их жизни: одна хранила верность своему женатому дирижёру, у другой продолжался таинственный роман с человеком, чьего имени она не раскрывала, и сёстры называли его «господин Уикэнд». «А вдруг это госпожа, а не господин? Вот было бы забавно…» Алиса развеселилась, но пейзаж Дофине заслонил квартиру в Вожираре, и она помрачнела. «Если я так долго думаю о моих, значит, Мишель надоел мне до смерти, уж я себя знаю… Вроде слышна машина. Уже?»

Мгновение спустя Мишель легко и ловко выпрыгнул из машины. «Право же, красивый мужчина. Эти светлокарие глаза всегда казались мне восхитительными. Только сейчас мне мало радости его видеть». Она смотрела на идущего к ней Мишеля вся во власти душевного надлома, когда женщина холодна как лёд и беспощадна ко всему. Но Мишель ещё издали заговорил с ней, и внезапно она оттаяла – от звука его голоса.

– Скажи-ка… Скажи-ка мне, это именно то, что Мария просила купить? Как его… какой-то «ол»… А… ты письмо писала?

– Да, Ласочке. Я не закончила, но это неважно, всё равно ведь письмо отправят только завтра.

«Честное слово, он подумал, что я пишу своему прошлогоднему неистовому любовнику. Гляди на лиловый бювар, бедный Мишель, гляди… Ну и лицо у тебя! Конечно, этот бювар просто мерзость, конечно, от него скверно пахнет..»

Не говоря ни слова, она умиротворяюще положила руку ему на плечо.

– Ты смеёшься? – тихо спросил он.

– Нет.

– Но тебе охота смеяться.

Она подняла руки, хлопнула себя по бёдрам.

– Я что, дала обет никогда не смеяться? Ах, Мишель, Мишель, не превращайся в домашнее чудовище. Ты вернулся, я рада, что ты уже дома, не ждала тебя так рано… Пусть я низко пала, но позволь мне быть в хорошем настроении, скакать и пускать пузыри в своей грязной луже…

– Будь осторожнее, – перебил он её всё так же негромко и настоятельно. – Приучись быть осторожнее. Да, я вернулся рано. Я повидался со всей компанией.

– С какой компанией?

– С мэром, Ферреру. Всё улажено.

– Что улажено?

– Я не буду у них завтра обедать. Сказал им, что не привёз из Парижа подходящего костюма, что в Крансаке не подают к праздничному обеду минеральную воду, что мы это перенесём на другой день… Похоже, тебе это не очень-то по нраву? В общем, я им сказал, что мне нездоровится…

Он опёрся обеими руками о столик, обитый жестью, прикрыл глаза, и лицо его потемнело. Алиса увидела морщины, по-городскому бледные щёки, губы и лоб, постаревшие в один день.

– Ладно, – быстро ответила она. – Будем болеть! Это меня вполне устраивает. Разгуливать в халате, пить подогретое вино в шесть часов и не вылезать за ограду парка, вернее за то, что от неё осталось!

– Но ты будешь скучать?

– Вот и хорошо! Я этого и жду! У тебя есть ещё свёртки? Давай их мне и поставь машину. Или нет, подожди, я сама её уберу… Але-оп! Сейчас увидишь потрясающий задний ход!

– Нет-нет! – закричал Мишель. – Ради Бога, выйди из машины! Всё что хочешь, только выйди! Моя генеральная доверенность! Мой крест Изабеллы Католической! Сейчас заденешь… правым крылом! Поворачивай, поворачивай!..

Он вскочил на подножку – Алиса меж тем рулила, как новичок, но ругалась, как бывалый шофёр. Они вернулись из гаража разгорячённые, довольные собой, и Мишель нахмурился только при виде Шевестра, шагавшего к террасе, медлительного, худого, из вежливости одетого в чёрное, в узких брюках блестящей кожи – издали их можно было принять за сапоги.

– А вот и он, – тихо произнёс Мишель. – Так и дал бы пинка…

– Ты, наверное, ждал его?

– Да, ждал… Но когда я его жду, то всякий раз надеюсь, что он не придёт. Он нагоняет на меня тоску своей рожей наследника.

Он говорил только о тоске и, как мог, скрывал свой страх, извечный страх землевладельца, который дрожит перед управляющим. Бывший подёнщик, а теперь фермер, Шевестр сменил обтрёпанную кепку на старую фетровую шляпу и неплохо смотрелся в пиджаке. Мишель испытывал неловкость при виде его журавлиной походки и, встречаясь с ним, попусту расходовал на него свою любезность коммерсанта и приятельский тон, усвоенный при исполнении реалистических пьес.