Филиппа Грегори - Другая Болейн

— Жди здесь, — приказал брат лодочнику, и мы принялись карабкаться по скользким, мокрым ступеням.

Поддерживая меня под локоть, Георг шагал по замусоренной булыжной мостовой к маленькому домику на углу. Постучал, а когда дверь бесшумно отворилась, остался на улице — дальше мне идти одной. Я помедлила на пороге, вглядываясь в темноту.

— Иди, — подтолкнул меня брат, резкое движение дало понять — он сегодня шутить не настроен. — Иди. Ей и впрямь это нужно.

Я кивнула и вошла внутрь. Маленькая комнатка, прокопченная дымом от еле тлеющего в очаге выловленного в реке сырого дерева. Простой деревянный стол, пара стульев. У стола сидит старуха, спина сгорбленная, волосы седые, мудрое, морщинистое лицо, синие, совсем не потускневшие, все на свете повидавшие глаза. Усмехнулась, обнажая полный рот почерневших зубов.

— Придворная дама. — Оглядела мой плащ, угадав под ним роскошное платье.

Я положила на стол серебряную монету:

— Это за молчанье.

Старая ведьма хихикнула:

— Какая от меня польза, если я буду молчать.

— Мне нужна твоя помощь.

— Хочешь приворотного зелья? Или избавиться от кого? — Старуха снова усмехнулась, хитрые глазки будто видели меня насквозь.

— Ни то ни другое.

— Кое-что в утробе завелось?

Я резким движением села на стул, у старухи все просто — любовь, смерть, дети.

— Не у меня, у подруги.

— Так все говорят, — усмехнулась она.

— Она в тягости, теперь уже пятый месяц, а дитя не растет и не шевелится.

— И что она думает? — куда более заинтересованно спросила старая знахарка.

— Наверно, умерло дитя.

— Она сама набирает вес?

— Нет. Не полнее, чем два месяца назад.

— По утрам не тошнит, груди не болят?

— Больше нет.

Она покивала головой.

— Кровит?

— Нет.

— Похоже, и впрямь умер младенчик. Проводи меня к ней, мне надо самой убедиться.

— Невозможно. Ее слишком хорошо охраняют.

— Ты не поверишь, в какие дома я пробиралась, — хихикнула она.

— Ее тебе не увидеть.

— Тогда придется рискнуть. Я тебе дам настой. От него будет ужасно тошнить, а потом ребеночек выйдет наружу.

Я кивнула, но она жестом остановила меня.

— А что, если она ошибается? Вдруг ребеночек еще жив? Просто отдыхает? Тихий такой?

Я недоуменно глядела на нее.

— Тогда ты его убьешь. Ты будешь убийцей, и она, да и я тоже. Выдюжишь?

Я медленно покачала головой:

— Нет, Боже мой, нет. — Я даже представить себе не могла, что со мной будет, если кто прознает, что я дала королеве снадобье, а она из-за этого не доносила наследного принца.

Я поднялась, повернулась к окну — вода серая, холодная. Я представила себе Анну в начале беременности, румяную, с набухшими грудями. А теперь она такая бледная, будто высохшая, все краски потеряла.

— Дай мне настой. Она сама решит, принимать его или нет.

Старуха тоже поднялась со стула, заковыляла в заднюю комнату.

— Обойдется тебе в три шиллинга.

Я ничего не сказала — хотя цену она заломила несуразную, положила серебряные монеты на засаленный стол. Одно быстрое движение — и монеты исчезли.

— Не того надо бояться.

Я обернулась на полдороге к двери:

— Что?

— Не питья, а лезвия — вот чего тебе надо бояться.

У меня по спине прошел холодный озноб, будто туман пополз с реки.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она тряхнула головой, будто только что проснулась.

— Я? Ничего. Если понимаешь, в чем дело, тогда запомни мои слова хорошенько. Если невдомек, забудь пустую болтовню.

Я помедлила — вдруг старуха еще что надумает, но она молчала. Оставалось только открыть дверь и выскользнуть вон.

Георг ждал, руки сложены на груди. Когда я появилась, он в молчании взял меня под руку. Мы торопливо спустились по скользкой, замшелой лестнице, ступили в утлую лодчонку. Всю дорогу домой молчали, слышно было только, как лодочник ровно и сильно гребет против течения. Когда вышли на пристань, я быстро шепнула Георгу:

— Кое-что ты должен знать: если дитя не мертво, снадобье его убьет — будет на нашей совести. И еще…

— А можно как-нибудь узнать, вдруг это мальчик, прежде чем она выпьет настой?

Как же он мне надоел, только одно на уме — мальчик.

— Это никому заранее не известно.

— А что еще?

— Старуха сказала, что нам надо бояться не снадобья, а лезвия.

— Какого лезвия?

— Она не сказала.

— Меча? Бритвы? Топора палача?

Я пожала плечами.

— Мы Болейны, — кивнул он. — Всю жизнь проводим в тени у трона, значит, всегда должны опасаться лезвия. Нам бы эту ночь пережить. Пошли отнесем ей питье, а там посмотрим.

Анна вышла к ужину истинной королевой — лицо бледное, ни кровинки, но голова высоко поднята, а на губах улыбка. Сидела рядом с Генрихом, ее трон лишь чуть-чуть ниже, болтала с ним, льстила, очаровывала, как могла. Но стоило потоку остроумия иссякнуть хоть на мгновенье, глаза короля скользили вдоль стола — туда, где сидели придворные дамы. На кого он смотрит — на Мадж Шелтон, на Джейн Сеймур? Один раз даже мне нежно улыбнулся. Анна притворялась, что ничего не замечает, забрасывала вопросами об охоте, превозносила до небес его бодрость и здоровье. Выискивала на блюде самые лакомые кусочки, клала на и без того переполненную тарелку мужа. Такая знакомая Анна, кокетливый поворот головы, небрежные взгляды из-под ресниц, сверкающие глаза, но было что-то такое в ее уверенном очаровании, что напоминало мне ту, которая сидела в этом кресле раньше и тоже делала вид, что не замечает, как ее муж поглядывает на других женщин.

После ужина король объявил, что будет занят делами, — мы все знали, какие это дела, бражничать с горсткой приближенных.

— Мне лучше побыть с ним, — предупредил Георг. — А ты оставайся с ней после того, как выпьет зелье.

— Я останусь у нее на ночь. Старуха сказала — ее будет ужасно тошнить.

Он кивнул, нахмурился и вышел вместе с королем.

Анна велела передать придворным дамам, что у нее разболелась голова и она ляжет пораньше. Когда я ушла, они сидели как обычно, шили рубашки для бедных, работали не покладая рук, но я знала — стоит двери за нами закрыться, как начнутся нескончаемые потоки сплетен и разговоров.

Анна переоделась на ночь, протянула мне частую гребенку:

— Может, хоть чем полезным займешься, пока мы ждем.

Я поставила пузырек на стол.

— Налей мне.

Что-то в этом стеклянном пузырьке со стеклянной же притертой пробкой меня ужасно пугало.

— Нет. Это твое дело, сама и наливай.

Она передернула плечами, как игрок, поднимающий ставку, когда в кармане пусто, и вылила питье в золотую чашу. Подняла в насмешливом тосте. Откинула голову. Выпила. Я видела, горло сжалось, три глотка прошли вниз. Отшвырнула чашу, улыбнулась мне вызывающей, злой усмешкой: