Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова

— Кира! Мы домой пошли. Ты с нами?

Я вскочила со скамейки и подошла к компании.

— Конечно, с вами!

И мы дружно потопали в сторону паромной пристани.

— Девчата, а познакомьте нас, — услышала я тот же баритон и чуть не споткнулась.

Девчонки рассмеялись и загалдели:

— А разве вы сами еще не познакомились, Леш?

— Ты же сам ее на водопой водил, заботливый ты наш!

— Леша, хватку теряешь!

Я улыбалась и пыталась рассмотреть, на кого же сейчас так дружно уставились мои подружки, кого подкалывают? Я увидела только высокий размытый силуэт. Что за чертовщина? Почему я не могу разглядеть его лицо? Захотелось хорошенько протереть глаза, но мне нельзя, у меня же ресницы накрашены. Я заморгала, пытаясь навести резкость. В этот момент высокий размытый силуэт, которого все называли Лешей, сам подошел ко мне и слегка склонился, видимо, чтобы я лучше расслышала его чудный голос.

— Значит, ты Кира?

— А ты, значит, Леша? — ответила я.

— Ага.

— Будем знакомы, Леша. — Я по-деловому протянула руку.

Он осторожно пожал ее.

Ладонь у него была крепкая, жесткая. Мою руку он просто пожалел. Если бы пожал как следует, у меня бы все пальцы хрустнули и осыпались. Аккуратный, значит… Ну ладно. И мы пошли дальше. Только мою руку этот длинный нахал не отпустил. Я, конечно, подергала для порядка, но… «бог с тобой, золотая рыбка», держи, если так хочется. Я так и не смогла его разглядеть, зрение упорно размывало его черты, хотя всех остальных я видела прекрасно.

Мы зашли на паром. Девчата болтали не переставая, вдруг кто-то затянул «Виновата ли я, виновата ли я…». Меня эта жалостливая унылая песенка всегда бесила, даже в детстве. Видимо, я все же поморщилась или как-то еще проявила свое недовольство, потому что длинный опять склонился ко мне и спросил:

— Что не так? Зуб болит?

— С чего ты взял?

— У тебя такая мордочка кислая, прямо сразу стало очень жалко.

Я усмехнулась и приподнялась на цыпочки, чтобы сказать ему шепотом в самое ухо:

— Ничего у меня не болит. Просто я эту песню терпеть не могу.

— Если честно, я тоже, — так же, шепотом, ответил Леха.

И мы тихо засмеялись.

Он подошел к девчонкам и прервал ненавистную «Виноватку» каким-то вопросом. Мои подружки тут же защебетали что-то в ответ и болтали, пока паром не причалил к берегу. За разговорами, в общей компании, мы дошли до дверей общежития.

— Адъёс, амиго, — сказала я.

— Аста луэго, чика, — небрежно бросил в ответ длинный Леха.

Ах так, значит? Типа, сечешь в испанском? Это было неожиданно. Во мне вспыхнуло острое любопытство, но я сделала вид, что пропустила это «до свидания, девочка» мимо ушей. Сказанула бы я тебе, Леха, пару ласковых испанских, но не буду. Не в этот раз.

Мы снова пожали друг другу руки. Лица Алексея я так и не смогла разглядеть, и это было очень странно.

Стоило мне подняться на четвертый этаж, зайти к себе в комнату и закрыть за собой дверь, как все сразу вернулось в привычную колею, будто и не было никакого девичника, танцев и длинного нахала с испанскими словечками. Я смыла макияж и бухнулась спать.

Ночью мне снилось, будто я в панике бросаю в какой-то нелепый кособокий чемодан цветные тряпки, мечусь по незнакомой, странной квартире, похожей на фотографию со стенда «Дореволюционный быт городских рабочих», и все время повторяю: «Бежать! Бежать!». Внутри поднялось неприятное, сосущее чувство тревоги и безысходности, от которого я и проснулась посреди ночи. Пришлось встать, посмотреть в окно на спящий берег, на ночное звездное небо, попить водички, чтобы успокоиться и снова заснуть. Приснится же такое…

Глава 4

Ловеласы, феи, выдры

Утро субботы началось как обычно — пара бутербродов с маслом и сыром, чашка крепкого черного чаю, пишущая машинка, гора бумаг и рабочий блокнот, ведь в понедельник мне нужно сдавать тексты в заводскую и в городскую газеты. Все, что не касалось работы, осталось за порогом комнаты. Эту привычку переключаться я выработала еще на журфаке, совсем как советский разведчик Штирлиц из фильма «Семнадцать мгновений весны» развил у себя способность спать по двадцать минут, «это был рефлекс, выработанный годами».

Стуча по клавишам и шурша бумагой, я не заметила, как пролетели выходные. А с понедельника снова окунулась в журналистскую рутину. Так пролетела неделя, затем вторая. За окнами солнечный теплый август сменился благодатным сентябрем. Я отправила родителям очередное пухлое письмо, в котором расписывала красоту осенних улиц и бульварчиков, тронутых едва заметной позолотой начинающейся осени. Накатала целую оду местной реке Иштарке, которая в конце августа сменила бурное течение на плавное, тихое полотно вод, стала уютной и романтичной. Про поход в местный ДК на танцы, а тем более про знакомство с местным «казановой» я писать не стала, незачем такой фигней занимать душевное пространство письма к самым близким и любимым людям.

В редакции городской газеты «Камень Рабочий» меня обрадовали новостью: у них в редакции две журналистки каждую осень и зиму выпадают из рабочего процесса, потому что у них маленькие детки, которые начинают регулярно сопливить, простужаться и грипповать, поэтому их мамы-журналистки не вылезают из больничных и «справочных». Значит часть их работы мне придется взять на себя. Только бы самой не заболеть, а то ведь за осенью придет зима, самое гриппозное, противное время. Значит, буду стараться не заболеть.

* * *

Сегодня у меня задание от городской газеты — написать очерк о местном молокозаводе. Я доехала до него на трамвае, да, вот так прозаично, без всяких пересадок и блужданий по городским окраинам. На проходной показала свое журналистское удостоверение, контролер позвонил куда надо, получил подтверждение и объяснил мне, как пройти к начальству.

Через широкие ворота въезжали и выезжали машины с желтыми цистернами, фургоны с синей надписью «Молоко» на боку, грузовики со стопками металлических сетчатых ящиков, в которых позвякивали пустые бутылки. И тут до меня дошло, что же так сильно смущало меня по первости в здешних продуктовых магазинах: в них не было бумажных треугольных пакетов с молоком. В этих краях молоко продавалось в стеклянных бутылках по пол-литра и литровых, с крышечками из белой плотной фольги. На кефире фольга