Шэна Эйби - Столетнее проклятие

Тогда Авалон, потеряв терпение, схватила ее руку и прижала к плащу, дабы Эльфрида могла нащупать твердую округлость зашитых за подкладкой монет.

— Иисусе сладчайший!.. — выдохнула Эльфрида, потрясенно глядя на Авалон.

— Это мой тебе свадебный подарок, — сказала Авалон. — Купи себе корову. Купи много коров — сколько захочешь. И никогда больше не возвращайся в этот замок.

Все обширные замыслы Авалон сократились теперь до одного-единственного слова — побег.

Годами она втайне от всего мира лелеяла собственные планы на будущее, внешне покорно подчиняясь всем волеизъявлениям коронованных и некоронованных особ, которые перемещали ее то в Шотландию, то в Англию. Она вела себя так, как все от нее ожидали, и ни разу не высказала вслух, что она думает о своем похищении, о постылом обручении с неведомым Кинкардином, о возвращении в Англию.

Один только Хэнок, судя по всему, подозревал неладное. Быть может, притворное смирение Авалон нисколько его и не обмануло. Оттого он и обращался с ней так сурово: ни на шаг не отпускал от себя; прятал в отдаленной деревушке; лепил из нее, словно из куска глины, идеальную жену для своего наследника.

Вначале, вспоминала Авалон, она часто плакала. Она оплакивала гибель Фрины, расставание с родным домом, смерть отца. Она плакала, когда ей велели молчать, плакала, когда ее запирали в тесной кладовке, где обычно часами держали провинившихся девочек.

И только когда Авалон впервые ударили, она не проронила ни слезинки.

Впрочем, били ее отнюдь не из жестокости, а поучения ради. Таков уж был Хэнок — на свой жестокий лад, затрещинами он учил Авалон не хныкать, а давать сдачи.

Как же Авалон ненавидела его! Как она мечтала о том, чтобы с ним случилось что-нибудь ужасное, чтобы разрисованные гоблины вернулись и убили Хэнока, как убили Фрину, чтобы они сожгли дотла его растреклятый дом…

Теперь Авалон уже относилась к Хэноку несколько по-другому, без ненависти. Он был груб, жесток и необуздан, но ведь именно он, в конце концов, спас ей жизнь, пускай причиной тому было просто суеверие. Хэнок — всего лишь еще одна нить в паутине судьбы Авалон, так же, как ее отец, Брайс и Маркус Кинкардин. Теперь Авалон готова была предать эти нити огню и полюбоваться, как они изойдут дымом.

По вине того же Брайса все мечты Авалон о будущем пошли прахом — что же еще ей оставалось, как не разрушить взамен его алчные замыслы?

Праздник между тем приближался. Почти весь день Авалон провела в своих комнатах, старательно избегая обоих кузенов. Тайком она собирала то, что могло ей понадобиться для побега. Драгоценности, к примеру, было легче легкого упрятать в швы платьев. У Авалон было три таких платья. В их рукавах и по подолу были зашиты драгоценные камни — материнское наследство, которое Брайс вынужден был передать ей, покуда она жила в Гаттинге. Вдобавок к этому у нее был еще один плащ с золотыми монетами, такой же, какой она подарила Эльфриде.

Она выдержит сегодняшний праздник. Снова — в который раз — она скроет свои истинные чувства и внешне покорится воле Брайса и Уорнера. Она обручится с Уорнером, и гости будут пить за счастливую пару. Никто из этих знатных бездельников не усомнится, что Авалон добровольно согласилась на обручение. А к утру ее здесь уже не будет.

Вряд ли она сумеет уйти далеко, ну да это теперь не важно. Она будет драться за свою свободу из последних сил — пускай даже и до смерти. Кто знает, вдруг ей все-таки повезет. Ну найдется же в округе хотя бы один монастырь. Авалон отдаст монашкам все свои деньги и драгоценности. Если понадобится, она впадет в исступление и объявит, что господь сподвигнул ее посвятить свою жизнь служению Ему. Уорнер не сможет, не посмеет отнять невесту у самого Христа.

А потом, когда шум уляжется, Авалон покинет монастырь и вернется в Трэли, чтобы отомстить за отца, Фрину и Луделлу.

Авалон выбрала для праздника свое самое красивое платье из тончайшего бархата. При каждом ее движении наряд отливал то зеленым, то синим, то лиловым. Низкий вырез, отделанный аметистами, и пышная, почти невесомая юбка подчеркивали изящество и красоту Авалон.

Уорнеру этот наряд явно пришелся по душе. Когда Авалон спустилась по парадной лестнице в главный зал, он встретил ее у подножия лестницы. Уорнер поклонился, не отрывая глаз от корсажа Авалон. Трудно было сказать, что его привлекало больше — ее грудь, приподнятая корсажем, или отделка из аметистов.

— Кузина, ты великолепна! — стиснув руку Авалон, восторженно воскликнул лорд Брайс. — Не правда ли, женушка, она великолепна?

— О да, — лениво согласилась леди Абигейл со своей всегдашней усмешечкой.

Гости, собравшиеся в зале, дружно пожирали глазами Авалон, вполголоса оценивая ее наряд и внешность. Благодарение богу, Лондон научил ее переносить это.

Кто-то сунул ей золоченый кубок с вином, от которого чересчур резко пахло гвоздикой. Брайс растворился в толпе и, оглушительно похохатывая, сновал между гостями, а за ним гуськом следовали слуги.

Уорнер точно прилип к Авалон: куда бы она ни пошла, он следовал по пятам. Он представлял Авалон бесчисленным гостям, и она почти явственно ощущала, как скользят по ней их алчные любопытные взгляды, как за ее спиной растет и ширится шепоток, который к заходу солнца становился все неотступней и громче.

Леди Абигейл даже и не пыталась изображать радушную хозяйку. Она сидела в углу зала, в обществе двух женщин и кувшина с вином. Авалон то и дело ощущала на себе ее взгляд — взгляд, в котором кипели гнев и едва подавляемый страх.

Авалон отпила остывшего пряного вина и постаралась отогнать от себя неуместную жалость к леди Абигейл. Нелегко, конечно, быть женой убийцы, однако не похоже, чтобы Абигейл от этого сильно страдала. Гнев, который сейчас кипит в ней, вызван совсем иной причиной. Она злится, думая, что Авалон смирилась с замыслами ее мужа.

Боже милосердный, а чего же еще она ожидала? Авалон и так нелегко скрывать, что ей все известно. Неужели Абигейл полагает, что она публично, в присутствии всей этой знатной своры, наотрез откажет барону и его брату? Это же ужасно глупо. Глупее просто не придумаешь.

В лучшем случае Брайс посадит ее под замок в покоях Луделлы, покуда она не одумается. В худшем — запрет где-нибудь вместе с Уорнером, чтобы тот на свой лад, силой вырвал у нее согласие…

Ему и теперь хватает наглости обнимать Авалон за талию — легко, как бы невзначай показывая всем и каждому, что у него свои права на эту женщину.

Авалон стиснула зубы и терпела из последних сил.

— Ты прекрасней всех женщин в этом зале, — пробормотал Уорнер, едва не касаясь губами ее уха.